блоги

Федор Михайлович Достоевский (1821 – 1881)

Ф. М. Достоевский родился в Москве, в семье врача при больнице для бедных, на Божедомке (название улицы прямо связано с этой больницей), в казенной квартире. Больница находилась в особняке – московский желто-белый классицизм, с колоннами и двумя симметричными флигелями. В одном из них и родился Ф.М. Музей-квартиру почему-то долго держали как раз в противоположном, но сейчас его уже перевели в «правильный». В главном же здании и теперь больница (улица Селезневка, рядом станция метро «Достоевская»).

Место это было страшное: сюда свозили тех, кого сейчас зовут «бомжами». Замерзших, порезанных, грязных, гнойных, пьяных… Такие вот детские впечатления. Часто пишут о маленькой (лет 9) подружке Ф.М., девочке «из простонародья», ставшей жертвой одного такого типа. Тоже «впечатление», подспудно присутствующее почти во всех романах, особенно – в «Преступлении и наказании». Отец Достоевского жаждал вырваться из этого места, с этой службы. Путь он видел один – разбогатеть. Накопил денег, купил деревеньку (с крестьянами), стал их «эксплуатировать», чтобы увеличить свои доходы. Через некоторое время его убили. Следствие ничего не дало, но убили, вероятно, те самые крестьяне, которым несладко пришлось под его рукой.

О матери обычно говорят, что у нее (в отличие от отца) был мягкий нрав, чувство юмора, умение сглаживать домашние шероховатости, любовь к литературе – главным образом сентиментальной. Она читала детям вслух. И в монологах персонажей, подобных Мармеладову, современные филологи сразу замечают эту восторженную сентиментальную риторику во вкусе 18 века. Тоже впечатления детства…

Ф.М. был старшим сыном. Ближе всех был ему младший (на год) брат Михаил – всю жизнь, сколько было ему отпущено. Их вместе отправили в Петербург поступать в Главное инженерное училище (можно вспомнить Лескова – тот писал о свт. Игнатии Брянчанинове, который заканчивал то же училище примерно в то же время, разве только чуть позже). Пока их везли, Ф.М. сочинял какую-то бесконечную историю и излагал ее брату, что скрасило долгую дорогу. Приняли в Главное училище только Федора. Михаил не прошел «по состоянию здоровья», но его взяли в другое инженерное учебное заведение, попроще, не такое привилегированное. Хуже всего оба брата были подготовлены… попробуйте угадать, по какому предмету. Но угадать это невозможно: в наших умах такой предмет не укладывается. По «фрунту» (то есть фигурному маршированию). Даже уроки брали дополнительные перед поступлением. Учеба продолжалась с 1837 по 1843 год: это было высшее образование.

Ф.М. закончил свое училище «третьим по списку»: фамилии выпускников располагались в порядке убывания успехов. Хуже всего ему по-прежнему давалась вся военная муштра (а училище готовило военных инженеров); на каком-то дежурстве во дворце он так неловко приветствовал великого князя, что тот изволил даже отозваться: «Присылают же олухов…» Нам трудно себе представить, насколько замуштрованное это было время. Мешковато сидящий мундир рассматривался как проявление неблагонадежности.

Тем не менее прирожденный «гуманитарий» Достоевский очень успешно освоил всю инженерную программу своего училища, хотя на самом деле ко времени окончания уже знал, что эта специальность не для него. Лучше всего ему давались языки, больше всего интересовала литература. Чтобы проверить, может ли он писать, Ф.М. перевел повесть Бальзака «Евгения Гранде», и его перевод был опубликован (журнал «Репертуар и Пантеон» №№ 6 и 7, 1844).

Примерно год (1843-1844) Ф.М. все же служил «по специальности» в чертежной Инженерного департамента. И одновременно писал свой первый роман – «Бедные люди». Совершенно сентиментальный по форме – роман в письмах! А когда закончил, стал признанным писателем и вышел в отставку.

История этой публикации настолько знаменита, что стала уже своего рода фольклором. Начинается она с того, что молодой инженер Ф. Достоевский – ради экономии – снимал квартиру вместе с молодым врачом Д. Григоровичем. Польза была очевидной: Григорович тоже писал, но, в отличие от Ф.М., обладал совсем небольшим дарованием,  зато легким, общительным нравом. Он уже начал печататься и уже знал лично всю русскую литературу того времени (это автор «натуральной школы»). А Ф.М. все еще стеснялся да сомневался. Экономии из их соседства не вышло: если в общей гостиной собирались пациенты Григоровича (отсутствовавшего по уважительной или не очень причине), Ф.М., как хозяин дома, начинал угощать их чаем с какими-нибудь крендельками: неудобно ведь… Но службу свою Григорович все же сослужил. Он был первым читателем  «Бедных людей». Прочитал, пришел в восторг, понес показать Некрасову – тогда еще начинающему, небогатому, но уже входившему в силу журналисту. Тот тоже пришел в восторг и сказал, что это надо показать Белинскому – главному литературному авторитету той эпохи. Григорович с Некрасовым явились к Белинскому со знаменитой фразой:

– Новый Гоголь явился!

На что Белинский ответил им еще более знаменитым:

– Что-то у вас Гоголи как грибы растут.

Но рукопись взял и стал читать. А Григорович с Некрасовым сидели рядом и ждали, что ж он в итоге скажет. Читал он почти всю ночь до самого утра. Дочитал, тоже пришел в восторг и сказал, что надо немедленно сообщить автору, какой он молодец. И все трое пошли пешком через полгорода и явились к Ф.М. в пятом часу утра – чтобы сказать, обнять, поздравить! Ночи стояли белые, было совсем светло. И Достоевский говорил потом, что это сумасшедшее утро так и осталось самым счастливым в его жизни.

Вообще же отношения с Некрасовым и Белинским складывались у Достоевского трудно. Нервный, самолюбивый, застенчивый и диковатый Ф.М., как часто бывает с такими людьми, попадал в неловкие ситуации, преувеличивал их до вселенских катастроф, сам же видел, как нелеп, и еще больше мучился…  И ведь где-то в глубине души знал, что дарование его грандиознее, чем таланты и Григоровича, и Белинского (да и Некрасова, наверно, тоже). Но это ведь когда еще проявится? Очень тяжелое время для начинающих гениев.

С Белинским скоро обнаружились более серьезные расхождения. Одна из причин – отношение к христианству. Ф.М. писал потом: «Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. Как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально…

В последний год его жизни (1847-48) я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил, но я страстно принял тогда все его учение». Иначе говоря, Достоевский, оставаясь христианином, страстно увлекался идеями утопического социализма – мечтой о социальной гармонии и «всеобщем счастье». Отзвуки этих идей найдутся в каждом его романе – в том числе и в «Преступлении и наказании».

Кроме религиозных вопросов разошлись они и в выборе художественного пути для «нового Гоголя». Дело в том, что в Гоголе Белинский видел главным образом обличителя и отрицателя государственного устройства, не более того. Он и в Достоевском увидел такого же обличителя, потому что «Бедные люди» дают такой повод: это книга о безысходном существовании «маленьких людей».

«Бедные люди» (роман в письмах) прямо перекликаются с гоголевской «Шинелью». Бедный, одинокий и немолодой чиновник Макар Девушкин (какая говорящая фамилия) сначала обрел нечто драгоценное для своей души – дружбу (по переписке) с молодой девушкой Варенькой Добросёловой (бедной, образованной, одинокой и беззащитной), а потом потерял свою драгоценность. У Вареньки в ее отчаянном положении нашелся один жизненный выход – выйти замуж за грубого (и тоже немолодого) богатого помещика, уехать с ним из города и прервать переписку. При этом автор намекает, что девушка успела подхватить чахотку и долго не протянет.

Сопоставление Макара Девушкина с А.А. Башмачкиным – благодаря исследованию М.М. Бахтина – стало хрестоматийным. Оно наглядно показывает, в чем Достоевский не Гоголь. У Гоголя, как известно, герои лишены некоего внутреннего измерения. Автор жалеет Акакия Акакиевича почти как бессловесную тварюшку, которую обидели – а она и понять не может, что с ней стряслось. Герои же Достоевского в высшей степени наделены этим измерением души, к тому же постоянно рефлектируют (то есть смотрят на себя со стороны, по многу раз переживая свои слова и поступки). Классическая сцена (рассмотренная Бахтиным) – вызов Макара Девушкина к начальнику («аналогичная» разговору Акакия Акакиевича Башмачкина со «значительным лицом»). Дело не в том, что «значительное лицо» обижает безответного Башмачкина, а начальник у Достоевского вдруг  проникается жалостью к Девушкину и даже дает ему денег, чтобы тот смог как-то привести свой вид в порядок. Дело в том, что в кабинете у начальника есть зеркало, и в нем Девушкин видит себя со стороны: небритый, запущенный, пуговицы «осыпаются» с мундира (едва держатся на нитках). И сам ужасается своему жалкому виду, унижающему его человеческое достоинство. Вот это зеркало (метафора рефлексии), способность увидеть себя со стороны и страдать от унижения – самая суть героев Достоевского. Более поздний его роман называется «Униженные и оскорбленные» – а не «Ограбленные и угнетенные», как, вероятно, хотел бы Белинский (но он до этого романа не дожил). Достоевский занят не столько внешними обстоятельствами своих героев (хотя он вникает в них досконально), сколько тем внутренним состоянием, в которое их загоняет ужасная, нечеловеческая  жизнь. Достоевского интересует душа человеческая в первую очередь, а социальные вопросы – постольку, поскольку человек от общества, в котором живет, очень и очень зависит. Сам Ф. М. чуть ли не с детства знал, что его больше всего будет интересовать. «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком», – написал он брату Михаилу в 1839 году (в 18 лет).

Позже автор писал о «Бедных людях»: «…<в романе> познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой». Эта христианская идея в «Шинели» больше декларируется, а в «Бедных людях» действительно «доказывается»: герои глубоки и человечны, в отличие от А. А. Башмачкина. (И оба относятся к типу «маленьких людей»  – примечание для сдающих ЕГЭ).

В своих первых книгах (как, впрочем, и во всех других) Достоевский последовательно исследовал именно душу человеческую, чем и вызвал недовольство и раздражение Белинского.

Ранние эти повести отчасти по большей части не закончены или неудачны: «Двойник», «Хозяйка», «Господин Прохарчин» (1846), «Белые ночи» (1848), «Неточка Незванова» (1849). Но о двух из них нужно остановиться подробнее – это «Белые ночи» и «Двойник». Особенно «Белые ночи», проясняющие в «Преступлении и наказании» одну очень важную и неочевидную сторону. «Белые ночи» – книга о пагубности мечтаний (или – о вреде мечтательности, которая есть, между прочим, грех). Достоевский показывает в ней – ласково, нежно, романтично, – чем мечтательность вредит самому мечтателю. По сути она, можно сказать, «съедает» саму жизнь. Вот молодой человек лежит и мечтает, прямо как Обломов, – и все же совсем иначе, потому что он способен мечтать с такой силой и яркостью, что проживает в мечтах жизнь за жизнью. Реальность по сравнению с мечтами так бледна, что он в нее почти и не заглядывает. Если не лежит на диване, то бродит по городу, и Петербург (словно соучастник этих наваждений – если не главный гипнотизер) ему подыгрывает. Однажды герой сумел-таки выбраться за черту города, побродил немного по живой природе («продышался») и вернулся поздним вечером, вроде бы готовый все же начать жить по-настоящему. И жизнь ему вначале помогает, посылает встречу с девушкой Настенькой. Трогательная история: жених (бывший жилец мансарды, которую сдавала Настенькина бабушка), который обещал вернуться в Питер через год, но вот вернулся, а носу не кажет. Забыл? Разлюбил? Зато герой-мечтатель, сам уже влюбившийся, готов заменить этого бывшего жениха. Мечтатель прибегает на последнее свидание (а встречаются они на берегу канала белыми ночами) – а жених тут как тут. И Настенька счастлива, и все объяснилось… А герой свое реальное счастье уже растратил в мечтах. Придуманная жизнь никогда уже не состоится. То, что глубоко пережито в мечтах, для жизни погибло. И, кстати, можно посмотреть потом, как и Раскольников попал в ловушку придуманной, в мечтах примерещившейся химеры, как страшно пытался навязать свою мечту реальности. И что из этого вышло.

О «Двойнике» сам Достоевский написал: «Формы я не нашел и повести не осилил». Форма действительно оказалась для Ф.М. неорганичной (нечто среднее между гоголевскими «Записками сумасшедшего» и «Носом»). Но о содержании повести автор совсем другого мнения: «Серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил». Идею же он сформулировал так: «Никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следовательно, и от виновности и преступности… Зло таится в человечестве глубже… ни в каком устройстве общества не избегнете зла, душа человеческая останется та же, ненормальность и грех исходят из нее самой». Эта идея разозлила социалиста Белинского, который стал доказывать, что Достоевский развивается неправильно, не в том направлении (нет бы и дальше «обличать»). Но Достоевский эту идею не забудет. Он и в последнем своем романе будет предупреждать, что никакой социализм не принесет человечеству счастья, потому что «во всяком человеке, конечно, таится зверь» (слова Ивана Карамазова).

Если великий писатель сразу видел бесперспективность социалистических идей, молодой человек все равно попал под их обаяние, и ему это дорого стоило. Нам придется вспомнить о Петрашевском и его кружке. М. В. Петрашевский, ярый сторонник социалистических идей, был человеком эксцентричным. Работал в цензурном комитете – то есть изымал привезенные из-за границы крамольные издания, но не уничтожал, а забирал в свою библиотеку по экземплярчику всего, что ему было интересно. Своеобразно подходил к «расшатыванию основ»: то оденется в дамское платье (при черной окладистой бороде) и заявится в церковь на службу, то цилиндр себе квадратный закажет… В его кружке были разные группировки (более посвященные, менее…), и свой печатный станок, и свой доносчик. Достоевского угораздило на заседании кружка прочитать вслух («зачитать») запрещенное «Письмо Белинского к Гоголю» (главная мысль: нечего взывать к христианским чувствам, самосовершенствованию и проч. – надо бороться с государственной системой или хотя бы обличать ее). Доносчик тут же доложил, кружок арестовали (23 апреля 1849 – а чтение происходило 15 апреля). Достоевского поместили в Алексеевский равелин. Провел следствие и 16 ноября 1849 года приговорили к расстрелу. А потом разыграли целый спектакль: в последний миг объявили помилование.

Сейчас нам трудно это осознать: за чтение какого-то письма – расстрел? Сам Достоевский особенно садисткой посчитал именно игру с жизнью и смертью. В «Идиоте» (в рассказе князя Мышкина) он передает состояние человека, ожидающего расстрела, – якобы рассказ случайного знакомого: «Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.  Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания, но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он жил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет… Он помнил все с необыкновенной ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? Где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него, наконец, в такую злобу переродилась, что ему уже хотелось, чтобы его поскорей застрелили».

Чего стоили Достоевскому (кроме всего – эпилептику, с детства страдавшему тяжелой нервной болезнью), мы вряд ли в силах себе представить. Он ведь рано умер – всего лишь в 60 лет.  А если это не учитывать, итоговый приговор можно даже назвать мягким – по сравнению со смертной казнью: четыре года каторги с выпуском в армию рядовым. Каторгу отбывал в Омской крепости, служил в Семипалатинске.

О каторге Достоевский написал книгу – «Записки из Мертвого Дома» (1860-62). Ее бы нужно прочитать. Это не роман, это честный рассказ о том, что такое жить в тюрьме. Каково носить кандалы, работать в них, в бане мыться, жить все время в присутствии других людей, считать бревна в ограде крепости. Как били тех, кто был приговорен к сотням ударов разными «снарядами» (смертной казни официально в России не было; чтобы человек вынес наказание, его били в присутствии врача, пока тот разрешал, потом лечили, потом били дальше… иногда несколько раз).

Из каторги Ф.М. вынес несколько идей, которые потом страстно старался донести до своих читателей. А те словно не понимали, какой ценой и каким опытом он добрался до этих истин. 1) Все планы социалистов уже потому не приведут человечество к счастью, что нет пытки страшнее насильственного общежития у уравниловки. Это суть каторги, это самое страшное наказание, а не благодеяние. Человеку нужна свобода, своя воля – пусть даже глупая. 2) Народ, о счастье которого пекутся революционеры, вовсе не считает «политических» людей из образованных сословий своими благодетелями: «Вы, дворяне, железные носы, заклевать нас хотите». И лучше бы (чем строить утопические замки) этим образованным сословиям вернуться на народную почву (отсюда и название его политической «платформы» – почвенничество). 3) Как и у Толстого (который прошел не каторгу, а войну) – восхищение этим простым народом как носителем высших духовных ценностей и лучших душевных качеств. «И в каторге между разбойниками я в 4 года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны. Я учил одного молодого черкеса русскому языку и грамоте. Какой же благодарностью окружил он меня. Другой каторжный заплакал, расставаясь со мною. Я ему давал денег – да много ли? Но зато благодарность его была беспредельной. Что за чудный народ» (из письма). Главное же свойство этого народа – глубокое знание Христа, точное различение добра и зла (даже у каторжников). В «Братьях Карамазовых» русский народ будет назван «народ-богоносец». Это выражение стоит запомнить.

Семипалатинск…  Все-таки есть странная связь между теми местами, где решалась судьба Достоевского, и его книгами. Связь именно странная, можно сказать, мистическая. Семипалатинск через сотню с небольшим лет после того, как там служил рядовым Ф.М., станет советским ядерным полигоном. Несчастное место, на сотни километров зараженное, исковерканное, мертвое. Но особенно поражают воспоминания Курчатова о том, как там устроили испытания водородной бомбы, не будучи уверенными даже теоретически, что взрыв не доберется до земного ядра и не разнесет всю планету на куски. И ведь все равно взорвали – хотя допускали, что можно все уничтожить. Все вообще. Жаль, уже не было Достоевского, чтобы исследовать сознание великих ученых и заодно тех, кто отдавал приказ об испытании. А это ведь типичные его «пациенты».

Тем не менее служилось Достоевскому там лучше, чем можно было ожидать. Офицеры уважали этого необычного рядового, при первой возможности (которая появилась после смерти Николая I) «продвинули» по службе, дали офицерское звание. Там же, в Семипалатинске, Ф.М. женился на Марии Дмитриевне Исаевой – молодой вдове, с детьми, без средств к существованию, к тому же и чахоточной… Судя по письмам и воспоминаниям, больше всего она напоминала Катерину Ивановну Мармеладову (вышедшую замуж повторно, как мы помним, от полной безысходности). В 1859 году Достоевский получил право выйти в отставку и тут же им воспользовался. Вернуться в столицы ему вначале не разрешали – семья переехала в Тверь (март 1859), но уже в ноябре они в Петербурге. Достоевский пишет и тут же печатает первые повести «взрослого» периода своего творчества: «Село Степанчиково и его обитатели» и «Дядюшкин сон». Обе, как всегда, о человеческой природе… А следом – «Записки из Мертвого Дома», имевшие громкий успех.

Видимо, продолжая отделять политику и публицистику от собственно художественного творчества, Ф.М. вместе с братом Михаилом затевают свое издание (а кто в это время не рвался в журналистику?), чтобы прямо говорить с читателями про все, что происходит в жизни. В 1861–63 годах они издают газету «Время». Ее прикрыла цензура. В 1864-65 годах издавали другую газету – «Эпоха». И в 1865 году разразилась двойная катастрофа в жизни Ф.М.: умерли и жена, и брат Михаил. Остались дети (свои и приемные) у Ф.М., вдова с детьми у брата, куча долгов по журналу (делами ведал брат – не слишком удачно). Нужно было зарабатывать на жизнь всей этой семьи. Достоевский подписал контракт с издателем Стелловским на роман (оговоренного объема), который нужно было сдать до 1 ноября 1866 года. И уехал за границу – писать. Но вот беда. Кроме всяких прочих передряг, дурную шутку сыграли с ним собственные замыслы. Текст, предназначенный Стелловскому, сейчас называется повесть «Игрок». А в то же время зашевелился двойной замысел, который впоследствии превратился в «Преступление и наказание». Его отдавать второпях Стелловскому Ф.М. не собирался. А книга требовала, чтобы автор писал ее, а не повесть про игрока. И автор опомнился лишь тогда, когда до оговоренного в контракте срока оставалось всего ничего. А просрочить было бы смерти подобно.

Стелловский славился как безжалостный эксплуататор писателей. Если бы Достоевский не принес ему рукопись в срок, издатель получил бы авторское право на все, что Ф.М. написал бы после до конца жизни. Конечно, уморить автора голодом невыгодно, можно кормить его подачками и издеваться при этом… Страшная перспектива, особенно когда нужно семью поднимать. А написать текст оговоренного объема физически не оставалось времени. Кто-то посоветовал Ф.М. нанять стенографистку-машинистку (только-только появились такие курсы, буквально первый выпуск). Директриса заведения порекомендовала знаменитому писателю лучшую выпускницу – Анну Григорьевну Сниткину. И они работали как каторжные (примерно месяц с небольшим): Ф.М. диктовал кусок текста, А.Г. записывала, потом он думал над дальнейшим – она шла к себе и печатала надиктованное, на другой день приносила рукопись (черновую) – он диктовал продолжение, потом правил черновик, она распечатывала новый черновик, забирала рукопись с правкой и еще раз печатала – уже поправленный текст. Успели. Но Стелловский в последний день (а успели, конечно, к крайнему сроку) взял да уехал в неизвестном направлении. Он так нарочно делал: мол, ничего не знаю, а рукопись не получил. Возможно, Достоевского он и сумел бы обвести вокруг пальца, но не Анну Григорьевну – недаром она училась делопроизводству. Толковая барышня повела писателя к нотариусу, который заверил, что рукопись к 1 ноября представлена. А господин издатель может гулять, где его душеньке угодно.

Достоевский не упустил своего счастья. Он сделал предложение А.Г. и получил согласие. Решился не сразу, считая себя пожилым (45 лет) и не самым удачным женихом для юной девушки. Даже придумал ради объяснения как бы сюжет романа, о котором якобы надо посоветоваться: пойдет ли барышня замуж за вот такого, пожилого?.. Барышня раскусила аллегорию, дала свое согласие, и с этих пор вся русская литература откровенно завидовала Достоевскому. Говорили: если б у всех такие жены были, так все бы тут же стали гениями… И дела вести с издателями, и домашнее хозяйство, и детей воспитывать – приемных и своих, и создавать мужу «условия» для творчества, к которому она относилась с трепетом и почтением… А Достоевский, кстати, и позже пользовался техникой работы со стенографисткой – правда, с другой, наемной.

Четыре года после «кризисного» 1866 Достоевские прожили за границей (1867–71): в Дрездене, Бадене, Базеле, Женеве и Флоренции (Германия, кстати, считалась тогда страной более дешевой, чем Россия). Ф.М. работал и расплачивался с долгами, оставшимися от брата. Когда вернулись, поселились в Петербурге, а лето проводили в Старой Руссе. Дважды Достоевский пытался издавать журнал, причем очень своеобразный: там не было других сотрудников, кроме него самого. Журнал назывался «Дневник писателя» – этакий злободневный разговор о том, что происходит в жизни, «здесь и сейчас». «Дневник писателя» выходил в 1876-77 гг., потом – в 1880-81. Последнее публичное выступление Ф.М. – знаменитая Пушкинская речь, произнесенная по случаю открытия памятника Пушкину в Москве. О русской душе и о том, как она отразилась в мире Пушкина.

Главным же образом Ф.М. писал свои великие романы. Хронология их создания такова:

1861 – «Униженные и оскорбленные» (самый легкий, «диккенсовский», словно бы пробный).

1866 – «Преступление и наказание»

1868 – «Идиот»

1871–72 – «Бесы»

1875 – «Подросток»

1879-80 – «Братья Карамазовы».