блоги

М. Горький (1868 -1936) – биографический очерк

Все разговоры об этом авторе начинаются с разъяснения его имени и псевдонима. Советские издания организовали в этом вопросе некоторую путаницу, которая на ЕГЭ оборачивается фактическими ошибками. Итак, этого человека звали Алексей Максимович Пешков. Он печатался под псевдонимом Максим Горький. И ни в коем случае не «Алексей Максимович Горький».

Биография его в те же советские годы была превращена в миф о «великом пролетарском писателе», поэтому в ней много не совсем понятных эпизодов. И мы имеем только некоторую общую канву, которая хотя бы не вызывает сомнений.

Детство Горького прошло на Волге, в Нижнем Новгороде. Его отец работал то ли столяром-краснодеревщиком, то ли мастером, то ли управляющим; мать была из семьи некрупного предпринимателя. Когда АМ был год от роду, отец умер от холеры, и мать вернулась в дом своего отца (деда Каширина). Там будущий писатель и вырос, причем назвать дом его деда «пролетарским» никак нельзя. По советской классификации он вырос в «мелкобуржуазной среде», зато возненавидел ее лютой ненавистью на всю оставшуюся жизнь. О своих первых впечатлениях Горький написал в книге «Детство». Там два главных героя-антипода: дед (деспот, самодур, жадина, изверг) и бабушка – простая добрая душа, талантливая и яркая, воплощенная одаренность народа. Дед тем не менее успел дать внуку начальное образование. Очень гордился его грамотностью. И это, кстати говоря, единственное систематическое образование, которое получил Горький. Потом дед разорился и больше ничего уже не смог сделать для внука. А мать умерла…

Подростком, лет в 11, АМ пошел работать «в люди». Главная мысль этой части его автобиографической трилогии («В людях») – учили Горького не столько люди, сколько книги. И люди делились для него на тех, кто приучал его к чтению, и всех остальных. О том, каким страстным читателем был юный Горький, можно рассказать ужасную историю про самовар. Хозяева оставили его следить за домом, в частности, за раскочегаренным самоваром, и ушли. А мальчишка зачитался, самовар выкипел и раскалился, и АМ не нашел ничего лучше, как облить его ведром холодной воды. Самовар развалился в труху. Хозяева выдрали парня лучинами для растопки. Врач долго извлекал из его спины занозы и советовал подать в суд. Хозяева – персонажи, конечно, отрицательные, что и говорить. А положительный персонаж – повар на пароходе, куда АМ нанялся мыть посуду. Повар держал в сундучке хорошие книги и выдавал их своему подопечному, чем способствовал его тяге к образованию. Несмотря на тяжкую жизнь, характер у будущего писателя сложился крепкий (не забитый) и какой-то робингудистый. Друзья детства припоминали, как он по-своему восстанавливал справедливость в детских играх, где более взрослые норовили обыграть и обобрать мелкоту. Играли в «бабки» – вываренные кости, которые можно было потом за деньги куда-то сдать, так что выигрывать эти самые бабки считалось делом прибыльным. АМ играл хорошо и обыгрывал старших, а выиграв, раздавал всю добычу проигравшим. Так что его романтический социализм в те годы был принципом жизни всерьез.

Будущий Горький попытался получить образование в Казанском университете (обратим внимание: все его передвижения идут по матушке по Волге). Это был очень грустный опыт. В 1884 году он поступил в университет вольнослушателем и одновременно – чтобы как-то себя содержать – нанялся работать к булочнику. О том, насколько это тяжкий труд – месить тесто для хлеба, можно почитать у него в рассказе «Двадцать шесть и одна». Он страшно уставал от работы, кроме того, ему не хватало образования, чтобы понимать, о чем читались лекции. В булочной собирался марксистский кружок. Студенческий. АМ тоже в него вступил, хотел быть на равных, но не получалось. Студенты смотрели на него как на диковинную зверушку: надо же, рабочий, образование начальное, а тоже – рассуждает о чем-то. Сюда же добавилась несчастная любовь – и готово. Униженный и оскорбленный АМ, прочитав у Гейне, что зубная боль в сердце лучше всего лечится свинцовой пломбой, попытался застрелиться. Причем именно в сердце, что его и спасло: попал он в легкое, его вылечили, но легкие до конца жизни оставались у него проблемными. В Казани АМ оставался до 1888 года, за участие в кружке попал в поле зрение полиции и так и пребывал под ее присмотром. Что-то писал, причем пудами. Полиция при задержаниях (неоднократных) писанину изымала и уничтожала, за что автор и потомки должны быть ей премного благодарны.

Далее был невнятный период какой-то безнадежной неквалифицированной работы, продлившийся до 1891 года. После этого АМ отправился странствовать «по Руси» (там же, на юге, в низовьях Волги) и добрался до Тифлиса. В какой-то момент он познакомился с Шаляпиным, они подряжались поработать певчими в церковном хоре: АМ взяли, Шаляпина – нет.

В 1892 году Горький «вынырнул» в Тифлисе, нанялся в паровозные мастерские, снял комнату у мастера Калюжного, написал рассказ «Макар Чудра» и напечатал его в газете «Тифлис». Надо отдать ему должное: первая публикация выглядит очень достойно. Никакой мути своей ранней Горький нигде не опубликовал. А после первой публикации он перестает быть «босяком» и постепенно становится интеллигентом – сотрудником поволжских провинциальных газет. Печатает там фельетоны под вычурным псевдонимом Иегудиил Хламида, освещает нижегородскую Всемирную выставку, а заодно то один рассказ напечатает, то другой… Но о рассказах потом.

В это же время он в первый раз женится, причем на очень достойной женщине – Екатерине Павловне (Пешковой). О ней можно сразу сказать главное: позже Горький с ней расстанется и женится (гражданским браком) на актрисе МХТ Марии Федоровне Андреевой. Эти две женщины – две разные эпохи в жизни Горького, можно сказать, два имиджа. Екатерина Павловна в советские времена прославилась тем, что, оставаясь все-таки женой Горького, «отвечала» у нас за «политический красный крест», то есть помощь политзаключенным, и многим сумела помочь: добывала информацию, добивалась, чтобы посылки доходили до адресатов. Этот островок гуманизма ликвидировали в 1937 году, но саму Екатерину Павловну не тронули, и она помогала впоследствии детям, ставшим сиротами во время войны. Дожила до 1965 года, все время занималась правозащитной деятельностью, но ближних, по свидетельству внучки, старалась ни во что не посвящать – на всякий случай.

А пока они жили вместе, Е.П. была для Горького секретарем и, наверно, учителем. Она и с рукописями разбиралась, и переводила мужу с французского и с немецкого, и какие-то елки для бедноты устраивала. В музее-квартире в Нижнем сохранилась библиотека Пешковых – ее библиотека. Впрочем, Горький уже и свои библиотеки начал к тому времени собирать, обширные – читал он очень много, быстро и как-то все без разбору. В романе «Мать» есть рассуждения, которые, возможно, объясняют это бессистемное чтение: там герои сетуют на то, что у рабочего человека отнят целый мир, скрытый в книгах, в культуре, в науке, в других странах. И вот писатель всеми силами расширял свой кругозор, а потом, меняя место жительства, дарил библиотеки городам. Это было принято, по-видимому: Чехов поступал так же.

Мария же Федоровна – красавица, которая успела поморочить голову Савве Морозову, чтобы он профинансировал и МХТ, и многие революционные начинания. У нее и кличка партийная была – Феномен. После же революции она в какой-то момент подвизалась на дипломатическом поприще и заодно учила жен советских послов приличным манерам, причем делала это, судя по воспоминаниям, жестко и безжалостно… Но что такое имидж, она понимала. И расставаться с Горьким не спешила, хотя жизнь там была скандальная и с обеих сторон небезгрешная.

В 1898 году вышел двухтомник Горького «Очерки и рассказы». Если до нее Горький был известен, после нее стал знаменит. Двухтомник тут же переводят и издают в Европе. И вскоре популярность Горького соперничает уже с популярностью Л.Н. Толстого, а все прочие просто герои второго плана на их фоне. Тут есть загадка. Горький, конечно, автор в свою меру талантливый. Если учесть, что он сумел состояться как писатель, имея начальное образование и в 11 лет оставшись круглым сиротой, предоставленным самому себе, можно, наверно, сказать, что дар его был огромен и частично пошел на то, чтобы компенсировать крайне неблагоприятные обстоятельства жизни. Можно понять, почему им восхищались читатели «из простых»: горьковская патетика по сути простодушна и тем созвучна вкусам «начинающих» читателей (и совсем зеленых и неискушенных начинающих писателей). Но в том-то и дело, что им восхищались очень искушенные читатели и писатели. Его приняли как равного, а кое-кто и как старшего. Он же хоть и вошел в среду писателей, на интеллигенцию смотрел свысока, с недоверием и долей презрения. Не лично на Бунина или Чехова, а так, вообще… (Хотя Чехов и Бунин отказались от звания академиков, когда Горького посадили однажды в тюрьму). Впрочем, модернистов (декадентов) он всех скопом считал мещанами, сочинял про них фельетоны, довольно-таки даже забавные. Легко впадал в иронично-поучающий пафос, который сейчас выглядит как-то особенно несимпатично. И почему-то уже не хочется жалеть нижегородского сироту.

Про двухтомник 1898 года надо сказать несколько слов. Тексты, которые в него вошли, делятся на три группы: реалистические, романтические и откровенные аллегории, которые вообще не поддаются классификации по методу и жанру (вроде «Песни о Буревестнике», которая появится позже). Сам Горький об этом сборнике высказывался вычурно: это, мол, «изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца». Обычно пишут, что в нем отразились «свинцовые мерзости русской жизни». Во всех трех группах текстов, вошедших в сборник, присутствует общая «задняя мысль», и это мысль о революции. Точнее, о том, как бы изменить жизнь к лучшему и кто бы мог взвалить на себя такую задачу.

Горький, как никто, знал, что такое «типические обстоятельства» (полные «свинцовых мерзостей») и какие «типические характеры» они формируют. Собственно, вся его жизнь до тех пор, как он стал журналистом, была упрямым противостоянием обстоятельствам. Самого себя он всегда считал человеком вольным и ни к какой почве не привязанным. («Я в этот мир пришел, чтобы не соглашаться», – любимая фраза Горького из какого-то его раннего опуса). Отношения между характерами и обстоятельствами виделись ему этаким безнадежным замкнутым кругом: мерзкие обстоятельства порождают мерзкие характеры, и никакие другие характеры в этих обстоятельствах появиться не могут, а значит, и некому изменить мир к лучшему. Поэтому Горький в реалистических рассказах занимается так называемыми «босяками» (другое название – «люмпен-пролетариат»): людьми, которые «выламываются» из быта, не могут вписаться в обыденное течение жизни. Тоскуют, маются, бродяжничают, пьют горькую… Ранний Горький их отчасти поэтизировал, уж точно – сочувствовал им и, возможно, надеялся, что от них можно ждать изменений жизни. Но вскоре разочаровался в «босяках», увидев их безнадежную слабость.

Можно вспомнить о двух реалистических рассказах. «Челкаш» сейчас в программе не стоит, но дикую логику его хотя бы в пересказе имеет смысл проговорить, чтобы потом не удивляться этической, мягко говоря, неуравновешенности этого автора. Вкратце напомним ситуацию: деревенский парень и портовый вор и контрабандист вместе «идут на дело», потом парень чуть не убивает вора за добытые ими деньги, на которые можно купить корову и выстроить избу. Вывод: вор в моральном отношении гораздо выше крестьянина, потому что не привязан к семье, корове, избе и проч. Поэтому вор просто пропьет эти деньги, а крестьянин за деньги готов убить. Другой рассказ никогда и не стоял в программе, но, опять же, очень хорошо показывает кривую логику Горького – это «Супруги Орловы». Орлов – сапожник и пьяница, жену бьет смертным боем, так что она не может выносить ребенка. А без ребенка (как говорит Орлов) жизнь скучна и бессмысленна, поэтому он пьет – и снова бьет жену и убивает нерожденных детей. Потом в городе начинается холера. Студенты-медики обходят все дворы, объясняют, какие нужно принять меры, и всем предлагают стать добровольцами в холерных бараках, построенных за городом. Орлов этой идеей загорается: как же, смысл в жизни появляется, причем значительный такой. Жена тоже согласна работать в бараках – все лучше, чем терпеть постылую жизнь. И сначала все идет отлично: Орловы работают истово, их ценят. Когда в барак попадает соседский мальчишка (сирота), супруги даже договариваются, что, если мальчик выживет, они его усыновят. Но вскоре у Орлова в голове начинают роиться «проклятые» вопросы: почему, когда люди стали умирать от холеры, власти проявили к ним интерес, нашли деньги и на бараки, и на врачей, и на лекарства (вином тогда лечили от холеры, в чем был смысл: холерный вибрион боится кислой среды). А пока эпидемия не грянула, ни до кого этим властям не было дела? Орлов от таких мыслей, разумеется, напился, главврач  (которому он и спьяну, и проспавшись, стал грубить) его уволил. Соседский мальчик умер. А жена Орлова осталась работать в бараке до конца эпидемии, а потом не вернулась к мужу, а нанялась работать в приют для девочек – учила их там сапожному ремеслу. Вопрос: кому из героев рассказа симпатизирует автор, с чьей позицией он согласен? Конечно, с бунтом пьяницы Орлова! Орлов не смирился с этой жизнью, а жена смирилась. Значит, она неправа. Такова логика Горького.

Впрочем, понимая, что Орловы, Челкаши и прочие Коноваловы в этой жизни тоже ничего не изменят (хотя бы потому что алкоголики), Горький начинает мечтать о герое, которого в жизни нет, но который (если бы вдруг появился) сумел бы вывести всех из жизненного болота. И это уже романтические рассказы с романтическими героями, которые, как известно, не зависят ни от каких обстоятельств и вообще являются здесь у нас странниками и пришельцами из неведомых краев. Про них мы будем говорить отдельно. Нужно только заметить, что Горький в своих романтических рассказах не только сочиняет нового героя, но пытается создать новую мифологию и дать свои ответы на все «вечные» вопросы (жизнь, смерть, смысл жизни, добро и зло). С традиционными ответами он, разумеется, не согласен.  Про аллегории же следует сказать, что это публицистика, а не литература. И цель этой публицистики одна – «будить бурю». Горький ведь и вправду ощущал себя и Данко, и Буревесником, с безумством храбрых зовущим человечество к прекрасному будущему. Итак, подводим итог: в 1890-х Горький писал вещи некрупные (рассказы, очерки) и ими прославился.

В 1900-е он переходит к «большим формам» и драматургии. Пишет два романа: «Фома Гордеев» и «Трое» (они разные, но оба в итоге про пагубную власть денег). Знакомится с МХТ и пишет для него пьесы: «Мещане» (1901), «На дне» (1902), «Дачники» (1904), «Дети солнца» (1905), «Варвары» (1905). Проблематика всех этих пьес – народ, интеллигенция и революция. «На дне» из них действительно самая виртуозная и любопытная, пожалуй. Кстати, все, что делал Горький для театра, – это «новая драма», причем гораздо более откровенная и формально обнаженная, чем «Вишневый сад». А кроме того, в своих пьесах Горький продолжает «не соглашаться» – с законами, моралью, Толстым, Достоевским, Библией и т.д.

В 1905 году начинается революция, и Горький принимает в ней самое активное участие – и как агитатор, и как организатор: у него на квартире держали склад оружия. Соответственно, когда революция была подавлена, Горький уехал за границу. Тоже не без партийного задания (сбор средств на продолжение революции). Проехался по Европе и Америке, опубликовал об этом серию очерков-фельетонов («Мои интервью», «В Америке»; «Город желтого дьявола» – это про Нью-Йорк). Потом поселился на Капри в хорошем (то есть лучшем) отеле и стал писать – по впечатлениям о революции – роман «Мать» и пьесу «Враги». Над этим он работал до 1907 года. В это же время там же, на Капри, Ленин устроил школу для рабочих, решивших стать профессиональными революционерами. Горький с Лениным и раньше были знакомы, а тут они общались достаточно тесно и много спорили. Горький был не согласен ни с методами большевиков, ни с их идеологией в том смысле, что иначе понимал цель революции. Более романтично, ближе к Ницше: надо, мол, вернуть простым людям культуру, а главное, надо, чтобы все стали богочеловеками, «воскресли» в процессе революционной борьбы. Между прочим, именно об этом роман «Мать» – о том, как напрасно прожитая жизнь Ниловны в финале получает смысл, и мать, уже почти «мертвая», «воскресает». Проблемы власти и управления страной Горького не особенно интересовали.

За границей он прожил до 1913 года, потом вышла амнистия, и Горький вернулся в Россию. И на Капри, и в России он продолжал писать, и писал очень много, прямо циклами и романами. Ну и пьесы тоже. Можно перечислить его крупные произведения, хотя читать их вряд ли кто-нибудь захочет: «Лето», «Исповедь», «Городок Окуров», «Последние», «Васса Железнова» (вот ее как раз довольно часто ставят), «Жизнь Матвея Кожемякина», «Жизнь ненужного человека». Из более популярных его произведений в это время написаны «Сказки об Италии», «Детство», «В людях», «По Руси».

В 1917 году произошла революция, к которой Горький так долго призывал. Она не привела его в восторг. Горький, конечно, ее принял и с большевиками по старой дружбе и памяти сотрудничал (как – об этом чуть позже). Но реалии революции ему очень не понравились. Он написал об этом цикл статей «Несвоевременные мысли», их после перестройки сгоряча вставили в программу, но они, естественно, не прижились. Интересна позиция, с которой Горький критикует действия большевиков. Во-первых, ему кажется, что преступно было втягивать в гражданскую войну цвет рабочего класса: рабочих, мол, мало, их перебьют, останется одна крестьянская («мелкобуржуазная») жадная, косная, серая масса. И никакого движения вперед в истории человечества не случится (в очерке «Ленин» очень характерный эпизод про загаженные вазы в Зимнем дворце – в прямом смысле загаженные каким-то крестьянским съездом). А во-вторых, происходило уничтожение культуры, которую Горький любил искренне и даже страстно. Да и людей культуры, которых он пытался спасать. Спасал, во-первых, от голодной смерти с помощью своих очень удачных проектов. Он затеял издавать библиотеку «Всемирная литература», «Литературную газету», серию романов про историю русских заводов, журнал «Литературная учеба». Идеология всего этого была традиционная горьковская: вернуть народу украденную у него культуру (всемирную литературу), научить творчеству. История заводов – это было своего рода тренировочное задание для молодых писателей, причем по условиям проекта писать эти романы следовало бригадным методом, в соавторстве – чтобы преодолеть порочный индивидуализм писательского труда (потому что только коллективный труд был в почете). Интересно, что из всех молодых писателей, участвовавших в проекте, только один отказался писать коллективно – К. Паустовский. И он же был единственным, кто написал-таки повесть об одном из наших северных заводов – «Судьба Шарля Лонсевиля». Это история француза, пленного наполеоновского офицера, попавшего на этот завод и там в конце концов и умершего. Печальная повесть и хорошо написанная. Кроме идеологической подоплеки в горьковских проектах была и вполне практическая: все это работа, работа для интеллигентов, за которую им выдадут пайки, а значит, они не умрут голодной смертью. Ведь что такое, например, БВМ с такой точки зрения? Это текст, который надо заново перевести, откомментировать (для народа) и снабдить большой сопроводительной статьей. И томов этих много… Поразительно, что проект выжил, хотя печатались первые тома БВМ за границей, в Германии: у нас-то никакие типографии не работали: не было ни бумаги, ни электричества, ни рабочих, ушедших на фронт… А закончили его уже в1970-х.

Удивительно и то, что Горький всерьез верил, что может научить молодых писателей писать, и прочитывал горы присланных ему текстов, причем все их по ходу чтения комментировал и даже редактировал. Читал он очень быстро, скоростным каким-то методом. Занимался этим и в России, и в эмиграции, куда отправился в 1921 году. К этому моменту его отношения с большевиками испортились уже вконец. Дошло до того, что, когда кто-нибудь пытался через Горького ходатайствовать за какого-нибудь безвинно арестованного, писатель отказывал. Говорил, что на него уже злы за его ходатайства и если он начнет хлопотать, то человека назло ему расстреляют (а так, может, еще отпустят).

Отъезд Горького был обставлен как вынужденный, связанный с состоянием здоровья. Ни Горький не порвал окончательно со страной победившей революции (или все-таки просто с родиной?), ни советское правительство не стало его клеймить и объявлять врагом. Возможно, посчитало, что себе дороже выйдет: все-таки Горький был известен в мире, и ссора с ним дискредитировала бы и без того непрочно державшуюся власть. Жить без дотаций, по-видимому, еще позволяли гонорары, причем жить открытым домом. Об этом периоде есть воспоминания В. Ходасевича, который, уехав из России, какое-то время состоял при Горьком (в роли приживала – вечного гостя). Все воспоминания Ходасевича, вошедшие в книгу «Некрополь», достаточно едки и нелицеприятны. Так же он пишет и о Горьком, хотя чувствует, что получается вроде бы непорядочно. И Ходасевич объясняет свою жесткую откровенность просьбой самого Горького, который прочитал очерк о ком-то другом и попросил, чтобы и о нем потом было написано так же: честно, без прикрас. Впрочем, ничего особенно дискредитирующего Ходасевич о нем все-таки не написал. Самое неприятное, что есть в его очерке, это упоминание о горьковской сентиментальной слезливости (так еще Чехов писал, что Горький обрыдал ему всю жилетку) да упоминание о том, что Горький после обеда мастерски рассказывал все одни и те же истории, а гости, зная их наизусть, разбегались кто куда… Для тех, кто жил в России, он оставался великим и буревестником. Беспризорники А.С. Макаренко писали ему письма (и он им отвечал) и назвали свою колонию его именем. И даже Анастасия Цветаева с душевным трепетом ездила показывать ему свои прозаические опыты, думая, что этот великий человек всё понимает... По крайнем мере, так она утверждает в своих «Воспоминаниях».

Писать Горький продолжал, но менее продуктивно, чем раньше. То ли много читал чужих рукописей, то ли полоса пошла такая. Да и трудно писать, когда не чувствуешь «своего» читателя, особенно после такого восторженного приема, к какому привык Горький. Он написал третью часть автобиографической истории – «Мои университеты», роман «Дело Артамоновых» – о купеческой династии. И до конца жизни мучительно пытался написать монументально-эпохальный роман «Жизнь Клима Самгина». Книга эта и в недописанном виде, конечно, длинная, но Горький имел навык писать кубометрами, так что дело не в объеме. Задумал он показать всю предреволюционную эпоху через историю интеллигента – бездарного и бессовестного. От этой попытки осталась одна крылатая фраза: «А был ли мальчик?» Это о детском предательстве: Клим не вытащил провалившегося под лед приятеля – побоялся, что сам потонет (сотрудник МЧС, как это ни жестоко, его бы действия одобрил: один утонувший мальчик все же лучше, чем два). И когда эта история всплывала в памяти, говорил себе: «А был ли мальчик?» Мол, это было давно и неправда… От этой книги у многих читателей осталось странное впечатление обмана (и, возможно, авторского самообмана). Горький твердо решил разоблачить бездарные претензии интеллигентов на культуру и порядочность (старые обиды заговорили?), из-за которых они якобы не смогли принять революцию. Известно, что в финале главный герой должен был услышать Ленина, выступавшего на митинге, и понять, что это его антипод. Но вот все время, пока читаешь, чувствуешь себя обманутым. И эпоха там не видна, и героя своего автор как будто не слышит, не видит изнутри, не понимает. Приписывает ему то, что хочется приписать, а каким мог бы быть этот человек на самом деле, не знает. Возможно, Горький и сам все это чувствовал, вот и мучился…

То, что случилось дальше, сейчас воспринимается глазами Солженицына, хотя не факт, что все было именно так. Попробуем сначала просто перечислить события, а потом их осмыслить.

В 1928 году Горький приехал в Россию. Принимали его по высшему разряду, провезли с помпой по стране, демонстрируя, что создается новый мир. Горький тогда тут не остался, уехал опять в Италию.

В 1931 году приехал снова, ему продемонстрировали Соловки. Об этом эпизоде и говорит Солженицын. Какой-то мальчишка-подросток решился все рассказать великому Горькому. Тот потребовал, чтобы им дали помещение для разговора и не мешали. Мальчишка все рассказал – и о пытках, и о карцере, и о массовых убиениях… Горький все выслушал и уехал. А мальчика с собой не взял. Понятно, что тот недолго прожил после отъезда великого писателя и гуманиста. А Горький воспел Соловки как кузницу новых людей.

В 1932 году он вернулся сюда окончательно (ему отдали особняк Рябушинского – шикарный модерн, приставили к нему и к семейству страшного Ягоду)  и занялся подготовкой первого съезда советских писателей, который прошел в 1934 году. Тогда был организован и Союз советских писателей. У этой идеи было несколько «этажей». Этаж первый, гуманный: до создания Союза в стране существовало довольно много писательских группировок, причем часть из них (сначала – Пролеткульт, потом РАПП, он же ВАПП – Всероссийская ассоциация пролетарских поэтов/писателей) самоутверждалась не за счет талантов, а за счет идейной близости к властям и злобно сживала со свету тех, кто не мог похвастаться пролетарскими корнями: Ахматову, Булгакова, Маяковского, между прочим, и других. Так вот, официальная версия: союз был нужен, чтобы прекратились склоки, чтобы все писатели объединились и вместе делали общее дело. Этаж второй – это как раз «общее дело». Гражданская война закончилась. Вся страна дружно строит социализм. Писатели должны в этом участвовать. Как? Воспитывать нового человека. За это их назвали «инженерами человеческих душ». Такую идею часто излагал в стихах В.В. Маяковский: «И пусть нам общим памятником будет// Построенный в боях социализм». Этаж третий: в стране уже выстраивается жесткая «вертикаль власти». Все следует унифицировать, формализовать и строго держать под контролем сверху. Для этого Союз писателей – незаменимая структура. До самой перестройки он свою функцию выполнял исправно: печататься, не будучи членом союза, дозволялось только в виде исключений, в маленьких провинциальных издательствах либо совсем начинающим, либо каким-то ветеранам, и то на все это был план. Все типографии, бумага, магазины – все под контролем. Никаких коммерческих издательств. Никакой неподконтрольной литературы. Потом, конечно, появился Самиздат, но за него сажали. А чтобы приняли в союз писателей, таланта мало – надо лояльность подтвердить.

Первый съезд был обставлен празднично и театрализовано. Приходили делегации от всяких видов трудящихся, читали приветственные речи. И. Эренбург в своих воспоминаниях («Люди, годы, жизнь») иронично описывает это довольно нелепое действо. Там отличился Б. Пастернак: когда явились метростроевцы, он бросился отнимать у какой-то колоритной дивчины отбойный молоток, который она несла на плече. Кроме Пастернака не нашлось писателя, в котором так глубоко сидело бы интеллигентское воспитание: нельзя, чтобы женщина таскала тяжести. Особенно когда тут же, рядом, столько мужчин. Над ним добродушно посмеялись. Дивчина молоток не отдала.

Самому Горькому этот праздник, наверно, был не сильно в радость: за несколько месяцев до съезда умер его сын Максим. Съезд из-за этого даже отложили на некоторое время. Роль сына в возвращении Горького была, возможно, решающей. Сын от первого брака родился в России, вырос за границей, где увлекался спортом и вообще жил баловнем. Когда случилась революция, вступил в РСДРП (б) и в 1917-18 гг. служил в ЧК (занимался снабжением столиц продовольствием). Впрочем, занимался ли он чем-нибудь всерьез, сказать трудно. Его всячески ублажали (как сына Горького) и спаивали. Когда отец уехал за границу, Максим отправился за ним. Как говорят, по поручению ЧК: уговаривать, что надо возвращаться, что революция прекрасна, а не страшна и т.п. Явился он к отцу с женой Надеждой, дочерью известного врача Введенского. Отец хотел выдать ее за приличного человека, но она влюбилась в Максима и удрала к нему. Обвенчали их в Берлине. Дома ее звали Тимошей и тоже держали за избалованного ребенка, как и ее мужа. В Италии у них родились две дочки, которых потом воспитывала бабушка – Екатерина Павловна. Ходасевич, живший у Горького, считал эту парочку безответственной и инфантильной: по его мнению, тридцатилетний Максим по развитию тянул лет на тринадцать: «Он был славный парень, веселый и уживчивый. Он сильно любил большевиков, но не по убеждению, а потому, что вырос среди них и они его всегда баловали... Он мечтал поехать в СССР, потому что ему обещали подарить там автомобиль, предмет его страстных мечтаний, иногда ему даже снившийся».

В России Максим нигде не работал, развлекался. И умер от воспаления легких, скорее всего, потому что заснул пьяным на морозе, а секретарь Горького Крючков его не разбудил. Позже Крючкова и Ягоду расстреляли за убийство Максима. Крючков якобы не поделил с ним управление отцовскими средствами, Ягода же признал, что положил глаз на Надежду-Тимошу. Насколько все это соответствует действительности, трудно теперь сказать. Надежда прожила до 1971 года, все время будучи под присмотром госбезопасности. Если она что-то и знала о происходившем вокруг Горького, то никому не рассказала.

Главная загадка тут все-таки возвращение Горького на родину. Он достаточно видел, чтобы понимать, куда его зовут. По версии Солженицына, дело было сугубо денежное: иссякли старые гонорары, а поступление новых – то есть наличие русскоязычных изданий – целиком зависело от советских властей. Зарубежных же публикаций на жизнь, к которой он привык, явно не хватало. Другая версия, которая тут напрашивается, – страх перед той же ВЧК, которая – если что – везде достанет и его самого, и сына, и внучек… Возможно, Горького было чем и пошантажировать – тоже не исключено… Но возвращение ничем хорошим для него не кончилось.

Горький умер в 1936 году. Официально – от болезни легких своей хронической. Бесстрашная Екатерина Павловна настаивала на том, что он был убит, что на него и раньше бывали покушения. Зачем его было убивать? Тут разные есть версии, пересказывать смысла нет, разве что одну, самую щадящую. Хоть Горький и пошел на сделку с властью, но при нем массово перебить писателей все-таки не решались. Возможно, он пытался использовать свой авторитет, чтобы как-то противостоять особо кровавым действиям власти, и его убрали. Но уж после смерти сделали из него икону великого и пролетарского писателя, гуманиста всех времен и народов.