блоги

Барокко

Прежде чем

говорить о том, как развивалась русская литература после встречи с

западноевропейской культурой, стоит взглянуть, что же происходило на Западе,

пока у нас все еще продолжалась «древнерусская литература». А там тем временем

появилась так называемая «литература нового времени». С эпохой Возрождения мы

уже познакомились в конце 8 класса. Можно сразу сказать, что в Европе в новое

время художественные направления сменяют друг друга (причем все чаще и чаще) в

довольно очевидной последовательности. Словно бы кто-то запустил гигантский

маятник, и он качается то в одну сторону, то в другую.

Одна сторона

– ясность, гармония, рациональность. Эпоха Возрождения, классицизм, реализм.

Другая

сторона – усложненность (до вычурности) форм, туманность мыслей и преобладание

эмоций.

Среди многих

классификаций литературного процесса есть одна, предлагающая вообще все методы

и направления свести всего лишь к двум: «сверхреализму» и «сверхромантизму».

Этой концепцией на практике пользуются редко (более конкретные удобнее в

работе), но и не отрицают, а как бы имеют в виду и держат в уме.

Так вот,

после эпохи Возрождения, художники которой уверовали в мощь и правоту

человеческого разума, а потому творили в соответствии с земным и рациональным

здравым смыслом, маятник резко качнулся в противоположную сторону. Качнулся,

конечно, не сам по себе, а после того как раскрепощенные «титаны Возрождения»

изрядно расшатали мир. Свобода обернулась резней и пожарами, религиозным

войнами, беспределом амбиций… Мир пошатнулся, и человечество вдруг словно

отрезвело от упоения самим собой. И засомневалось в том, что его разум так уж

разумен и дает хорошие советы. Эта усталость ясно звучит в монологе Гамлета:

«Недавно, не знаю почему, я потерял всю свою веселость и привычку к занятиям.

Мне так не по себе, что этот цветник мирозданья, земля, кажется мне бесплодною

скалою, а этот необъятный шатер воздуха с неприступно вознесшейся твердью,

этот, видите ли, царственный свод, выложенный золотою искрой, на мой взгляд –

просто скопленье вонючих и вредных паров. Какое чудо природы человек! Как

благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и

поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен

Богу – разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция

праха?» («Квинтэссенция – пятая эссенция, или субстанция, то есть, согласно

воззрениям того времени, окончательная сущность, которая остается после

удаления четырех субстанций: земли, воды, огня и воздуха. По мысли Гамлета,

окончательной сущностью человека является прах могильный». М. Морозов).

Шекспира в

советском литературоведении относили исключительно к эпохе Возрождения, которая

добралась до Англии довольно поздно – к концу 16 – началу 17 века. Сейчас его

кое-кто записал в маньеристы, потому

что он не чужд барочной сложности и вычурности. Можно не сомневаться, что

великий мастер не откажется ни от чего, что уже есть в арсенале его

современников – а к шекспировским временам барокко уже вовсю развернулось на

юге, в Италии и Испании. Что же до маньеризма, то об этой «прослойке» между

Возрождением и барокко столько специальных споров, что в школе лучше в них и не

вникать. Словарь по МХК (школьный) говорит, что «маньеризм представляет собой

переходный этап от ренессансной четкости и ясности силуэта к принципам барокко,

основанным на разрушении геометрически четких форм». Понятно, что относить гения

к «переходным явлениям» как-то… неубедительно. С другой же стороны, гении, как

правило, не вписываются в рамки одной художественной системы, и смысла

втискивать их в эти рамки нет. Существенно лишь то, что Шекспир очень точно

отразил настроение эпохи: человек перестал казаться сам себе венцом творения, и

ему стало неуютно в мире. Об этом говорил не один Шекспир. Чувство усталости,

растерянность, опустошенность вообще характерны для той эпохи. Модным

становится мотив «суета сует», в пышных натюрмортах появляются черепа –

напоминание о бренности всего земного…

Отчасти это

ощущения связано с изменением ритма жизни. Все предыдущие века шли медленно и

ровно. Мир менялся, но так медленно, что никто этого не замечал. Соборы

строились веками, технических новшеств почти не возникало. Есть один очень

убедительный пример, который доказывает, что люди даже во времена Ренессанса не

догадывались еще, что мир историчен и изменчив, – это картины на библейские

темы. Там все герои разодеты по последней европейской моде, утварь тоже явно не

имеет отношения к древности. Это не «прием», не шутка (как было бы в 20 веке).

Это честное и наивное заблуждение. Первым догадался о том, что в разные века

люди жили и мыслили совсем по-разному, был немецкий философ И.Г. Гердер (18

век). Его идеи стали сенсацией, но их быстро и хорошо усвоили во всем мире, а

потом забыли напрочь, что человечество долго не понимало таких очевидных вещей.

Но эти вещи стали очевидными только тогда, когда изменения набрали обороты и

стали происходить прямо на глазах одного поколения, то есть ход времени стал

виден невооруженным глазом.

До

философского осознания этих изменений и воспевания «прогресса» в 16-17 вв. дела

еще не дошло, но впервые возникло ощущение неустойчивости, ненадежности жизни.

На барочных картинах все клубится и вихрится, барочная мебель кажется

неустойчивой, готовой то ли рухнуть, то ли убежать… Возьмем, к примеру, «Экстаз

св. Терезы» скульптора Бернини. Он додумался изобразить в камне облака! Можно

взглянуть и на другие скульптуры, где фигуры застывают не в монументальном

покое, а в странном, напряженном движении. Даже барочная икона «Всех скорбящих

радость» издали кажется изображением грозового неба, по которому мечутся

смятенные тучи (хотя это не тучи, а скорби, которые требуют исцеления).

Существует и

другое объяснение барочной неуверенности и экзальтации: это реакция на

обмирщение, на некоторое отпадение от Бога и Церкви, которое, безусловно,

произошло в эпоху Возрождения. Тогда человек захотел жить своими силами и своим

умом. Теперь он почувствовал себя сиротой и захотел вернуться в дом Отца.

Католическая

церковь в это время занята тем, что принято называть «контрреформацией»

(системой мер, направленной против реформации, протестантизма). Католики словно

опомнились и всею душой устремились назад, в лоно Церкви, пытаясь вернуть былую

цельность благочестия. Однако вернуть ничего не удается. Порыв оказывается

слишком экзальтированным и надрывным. Это выражается в чрезмерной пышности

барочного декора (бархат, позолота, завитушки), излишней витиеватости

проповедей, подчеркнутой грандиозности соборов и богослужения (облачений,

хоров, процессий)…

Протестанты

(изначально ополчившиеся на «нескромность» церковного обихода и изгнавшие из

службы и облачения, и иконы и другие «излишества») вполне разделили  с католиками новую моду. Больше того. Барокко

добралось и до России (к концу 17-го века). У нас не было эпохи Возрождения, мы

не пережили ни восторга «освобождения», ни трагического разочарования. А вот

эстетика барокко прижилась и у нас, но о ней позже. Сначала о барокко «вообще».

Мы уже

сказали (хотя и несколько вскользь), какое время считается «эпохой барокко».

Оно появляется в Италии в конце 16 века, в 17 веке царит во всей Европе и даже

в России. И только Франция уже в 17 веке от барокко отказывается и создает

другой художественный язык.

Что есть

барокко? Это не литературное направление и

даже не художественный метод. Это то, что в искусствоведении

называют термином «большой стиль»:

некий художественный язык (сочетание идей и форм, вкусов и представлений о том,

«что такое хорошо» в искусстве и даже просто в одежде, прическах и т.п.),

который прослеживается во всех искусствах. И в архитектуре, и в живописи, и в

литературе, и в музыке, и в «прикладных» сферах художества.

Происхождение

термина не очень ясно. Существует как минимум четыре объяснения, откуда взялось

это слово.

1)

Португальское выражение «perola barocca»

– жемчужина неправильной формы. Это толкование обычно нравится больше всего и

запоминается лучше.

2) Латинское

«baroco» – в

сохаластике так назывался один сложный вид логического умозаключения. (Иначе

говоря – нечто заумное и непонятное).

3)

Французское «baroquer»

– растворять, смягчать контур (словечко из жаргона художественных мастерских).

Возможно, это как раз самое вразумительное толкование – учитывая как раз то,

что барокко размывает четкость ренессансных линий.

4)

Итальянское «barocco» –

причудливый, странный. И это самое распространенное толкование тоже выглядит

убедительно. В школьных словарях, кажется, оно одно и присутствует.

Известно

доподлинно, что в 18 веке, когда уже во всей Европе царил рациональный

классицизм, то есть маятник опять качнулся в сторону рациональности, симметрии

и четкости, слово «барокко» использовали, чтобы отозваться с осуждением о

произведениях, отличающихся усложненной формой и вообще трудных для понимания.

Барокко

называют «искусством сдвига» – то есть попыткой передать, что мир пришел в

движение. Признаками его обычно считают

–

динамичность (то есть как раз подвижность), причем поданную с аффектацией и

патетикой, подчеркнутую;

–

театральность, любовь к иллюзиям, к смешению фантастики с реальностью. Лестница

в Ватикане, на которую выходит к народу папа Римский, построена (барочным

архитектором) так, чтобы создать впечатление ложной перспективы: ступени в

самом деле сужаются  по мере приближения

к ее верхушке, и кажется, что лестница уходит высоко в небеса. Когда на ней

появляется папа, его фигура выглядит огромной (потому что он стоит совсем не

так высоко и далеко, как кажется). Именно барокко додумалось так расписывать

потолки, чтобы они казались небесами, а стены располагать не обязательно под

прямым углом. Ложные колонны, замысловатые фасады, обилие лепнины, позолоты,

бархата…

– Пристрастие

к усложненным и зашифрованным образам, сложным метафорам, аллегориям, эмблемам…

Удовольствие доставляет процесс расшифровки. Иначе говоря, мир, конечно, сложен

и запутан, но если очень постараться, то разобраться в нем все-таки можно. (Мне

часто кажется, что мы сейчас проходим через свой вариант барокко:

постмодернистские тексты тоже нужно расшифровывать).

– Смешение

античных и христианских образов и вообще всего на свете (реальности, вымысла,

фантастики, игры).

– Вычурность

форм: это одна из немногих эпох, находивших вкус в сочинении фигурных стихов.

Итак, с точки

зрения барокко мир зашифрован, но познаваем. («Чем труднее познается истина,

тем приятнее ее постичь», – писал Грасиан, едва ли не лучший из барочных

писателей). Мир кажется хаосом, но к нему можно приложить руки и заново создать

гармонию. Пристрастие к игре, причем такой, которая требовала массы усилий и

захватывала бы реальность (сад, дом, письма, костюмы…), – это как раз желание

создать «новую гармонию». И в своих играх барокко изобрело несколько знаменитых

формул: «Мир – книга», «Мир – театр». Мир – иллюзия, игра…

Барокко

изобрело оперу – синтетический жанр,

соединяющий и музыку, и поэзию, и балет, и живопись (декорации), и драму. Как

раз пример такой искусственной гармонии.

Другая

любимая игрушка барокко – геральдика, девизы и эмблемы. В 1531 году вышла

«Книга эмблем» Андреа  Альчати, и вскоре

сборники такого рода вошли в моду. Эмблема сродни ребусу: ее надо

расшифровывать, чтобы понять, какая абстрактная идея заложена в хитроумно

расположенных образах (эмблема создает 

«умственный образ, иллюзорную конкретность отвлеченной истины»).

В барочных

сборниках эмблема состояла из трех элементов: 1) изображение предмета или

сочетания предметов; чаще всего тут использовались библейские и исторические

фигуры; 2) девиз – комментарий к подразумеваемому смыслу, 3) пояснительная

подпись.

Без такой

подписи в эмблеме в самом деле не разберешься. К примеру, сердце, плывущее по

волнам, – это изображение человека, странствующего в житейском море. Это

просто. А вот как расшифровать изображение потухшего светильника (лампы) с

надписью: «Если не подливать масла?» Это прозрачный намек синьору, что

дворянину причитается награда за верную службу.

У нас в

России вроде бы не было причин изобретать барокко. Однако в конце 17 века оно

очень даже прижилось. В первую очередь на Украине и вообще на юго-западе. Там

Европа ближе, там не стеснялись учиться у поляков и украшать храмы позолотой и

завитушками… К русскому барокко относится собор Василия Великого (храм Покрова

на рву) и собор Рождества Богородицы в Филях – веселый и нарядный, как

новогодняя елка или многоярусный тортик… У нас это разноцветное, затейливое,

все в изразцах искусство называют «нарышкинское барокко» – по имени дяди Петра I, который много строил в

этом духе. Вместе с барокко у нас появились и первые картины («парсуны»), на

которые грозно обрушился протопоп Аввакум, считая модные изображения «дебелыми»

(рыхлыми, телесными, мясистыми) – очень метко. Особенно когда речь идет не о

портрете военачальника, а об иконах…

В том же 17

веке при дворе царя Алексея Михайловича прошло первое театральное

представление. Оно происходило в Кремле. Был устроен сад с беседками,

стеклянными шарами, фонтанами и стрижеными деревьями (в форме птиц и зверей).

Постановка была поручена пастору немецкой слободы, была построена специально

«хоромина», написаны декорации – «рамы перспективного письма». Царица и царевны

смотрели представление из-за занавесок… Сюжеты «английской комедии с дурацкой

персоной» были почтенными и в то же время злободневными: «О блудном сыне»

(проблема отцов и детей, как известно, вечная), «О Навуходоносоре царе, о теле

злате и трех отроках, в пещи не сожженных». Известно, что царевна Татьяна

Алексеевна сама пыталась писать…

В русской

литературе барокко представлено главным образом Симеоном Полоцким (1609 –

1680). Он священник (в миру – Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович),

южанин, учитель царских детей (Алексея, Феодора, Софьи, немного и Петра). В

Москве его, как всех южан, встретили с недоверием и неласково: слишком много

все они заимствовали у католической Европы. Тем не менее, именно Симеон

Полоцкий вел диспут с протопопом Аввакумом против раскола. Но отца Аввакума

разве в чем убедишь?..

Кроме

проповедей, писал он стихи совершенно небывалым для Руси способом – силлабические.

Напомним: в силлабике (sillable

– слог) подсчитывается число слогов в строке (11-сложник, 13-сложник,

15-сложник). Такие стихи хорошо звучат в тех языках, где ударение фиксировано

на определенном слоге (у французов – на последнем, у поляков – на

предпоследнем). А у нас они звучат… довольно странно. Но это не мешало Симеону

Полоцкому  сочинять такими виршами (вирши

– силлабические двустишья с парной рифмой) целые книги: «Вертоград

многоцветный» (алфавитный справочник в стихах по всем вопросам жизни) и

«Рифмотворную псалтырь» – то есть переложение всех псалмов в такие стихи. Ее

даже на музыку положил известный композитор В. Титов, хотя звучит оно довольно

странно:

Дело ГОспода

ГоспОдня // все благословите,

Пойте Его во

вся веки// и благодарите.

Ангелы

ГоспОдни, Бога// вси благословите,

Небеса

Господа пойте// и превозносите.

Можно

заметить, что звучит это даже довольно складно, но как-то несерьезно, с

плясовым уклоном. Оно и понятно. Чтобы силлабические вирши зазвучали, их

придумывали на размеры народных песен. В частности, этот псалом положен на

песню «Белолица, круглолица, красная девица»…

Удивительно

то, что произведение протопопа Аввакума – гораздо более смелая и яркая

литературная революция, и сам Аввакум гораздо более похож на писателя нового

времени, чем Симеон Полоцкий, хоть и был убежденным ретроградом. Еще

удивительнее, что вирши на некоторое время у нас даже прижились, пока не был

изобретен более здравый способ слагать русские стихи.