«Архаисты» и «новаторы»

В начале 19

века в России шла сложная, интенсивная (отчасти и скандальная) работа по

созданию литературного языка. Проблема стояла остро: быть или не быть великой

литературе. Хотя Ломоносов и навел в русском языке относительный порядок (с

помощью чего? – правильно, теории «трех штилей»), но и ломоносовский язык

стремительно устаревал, и жесткую стилистическую систему Державин, едва освоив,

тут же и стал разрушать, смешивая жанры и стили. Однако разрушения имевшейся

системы явно было недостаточно. Даже такого могучего поэта, как Державин,

сейчас называют «недовоплотившимся»: его тексты часто портят неуклюжие обороты

с оттенком славянской древности («некако» и проч.). А Радищев и вовсе не

справился с этим «ненастроенным инструментом» – его текст сейчас выглядит

абсолютно невнятным. Язык хотел обновления и обновлялся. В этом процессе И.А. Крылов,

к примеру, оказался неожиданной «третьей» силой, главные же дебаты шли между

двумя другими направлениями.

Первый из них

связывают с Карамзиным. Его поддерживал Жуковский, дядя А.С. Пушкина – Василий

Львович, хороший поэт К.Д. Батюшков, друг А.С.Пушкина. Вяземский и другая

талантливая молодежь (да и сам А.С.Пушкин. – когда подрос; впрочем, его роль

оказалась принципиально больше, чем участие в дебатах на стороне

«карамзинистов»).

Это кружок

(по определению Ю. Тынянова) – «новаторы». Можно было бы назвать их и

«западниками», если бы этот термин не был закреплен за другим явлением другой

эпохи. Карамзин сделал для создания русского литературного языка очень много.

За основной критерий литературности он взял – подражая французам – язык салона,

язык образованных дам. Главная цель его языковых нововведений – увеличить

лексические возможности русского языка, чтобы он мог легко передавать множество

понятий, смыслов, оттенков, для которых в европейских языках слова были, а в

русском – нет. Для этого он использовал несколько приемов.

1.

Заимствования из европейских языков. В этом его многие упрекали (из соображений

патриотических). Однако делал он это с большим тактом и вкусом. В отличие от

заимствований Петровской эпохи, когда – ради моды на все европейское – чужие

слова употреблялись вместо своих, вполне аналогичных по значению (вместо

крепости – фортеция, вместо победы – виктория), Карамзин заимствовал слова

только в тех случаях, когда у нас своих явно не хватало. Ему принадлежат

заимствованные из разных языков «аудитория», «серьезный», «моральный», «эстетический»,

«гармония», «энтузиазм». Можно заметить, что довольно часто Карамзин, взяв

чужой корень, снабжает его русскими суффиксами и окончанием, и чужое слово

начинает звучать, как свое, не режет уха своей чуждостью. Это талантливый и

очень продуктивный ход.

2. Иногда он

прибегал к калькам. Это прием старинный и испытанный, прижившийся у нас со

времен Кирилла и Мефодия. Калька – это перевод корня. К примеру, Иоанна

Златоуста по-гречески зовут вовсе не Златоустом, а Хризостомом. Но мы так

привыкли к этой кальке, что уже перестали ее замечать. Карамзин прибегнул к

этому приему, чтобы уменьшить в своем языке количество «варваризмов» – то есть

чужих слов (или даже только корней). Так появились у нас слова «влияние» (influence), «утонченный» (raffine’), «трогательный» (touchant – туше).

3. В

некоторых случаях он создавал слова сам. Такую лексику обычно называют

«авторскими неологизмами». Но Карамзин и тут постарался, чтобы его неологизмы

как можно легче и скорее слились с исконной лексикой. И если не сказать, что

это его «личные» слова, никто бы и не догадался. Это «промышленность»,

«начитанный» (больше примеров не знаю).

4. Заодно

можно сказать, что Карамзин подарил нам букву «ё» – по аналогии с «о – умлаут»

немецкого языка («о» с двумя точками наверху звучит, как наше «ё»). То, что он

взял за основу «е», а не «о», оправдано исторически: мы пишем «ё» обычно там,

где оно чередуется – в безударной позиции – с «е», и чередование это возникло

достаточно поздно, кажется, в 15-м веке.

Практически

все, что ввел в язык Карамзин, прижилось: у него был отличный лингвистический

слух и вкус. Однако сам по себе язык Карамзина не стал русским литературным

языком. Слишком он рафинирован и утончен, слишком и впрямь ориентирован на

дамский разговор. Хороший язык, гибкий, чистый, но довольно-таки бледный.

Теперь другой

лагерь – так называемые «архаисты». Эту компанию в последнее время стали даже

записывать в романтики (или в предромантики), поскольку они ратовали за

возвращение к народной старине, национальным истокам, историческим корням – и

церковнославянскому языку. Однако сами «архаисты», вероятно, оскорбились бы,

узнав, как их потомки величают.

Главным в

этом лагере, бесспорно, был Александр Степанович Шишков – человек в высшей

степени незаурядный (это его Пушкин дразнил в «Онегине»: «Шишков, прости, не

знаю, как перевести»). Был он адмиралом флота, повидал мир, знал языки:

переводил с французского, немецкого и итальянского. Во время Отечественной

войны 1812 года служил статс-секретарем: писал царские манифесты и рескрипты.

Ему отлично удавался возвышенно-патриотический тон. Главная мысль Шишкова

такова: язык народа напрямую связан с его нравами, идеями и верой. Поэтому тот,

кто изучает французский, например, язык, неминуемо становится безбожником и

революционером (Французская революция еще была главной новостью эпохи). А тот,

кто станет говорить на церковно-славянском, гарантирует себе благочестие и

прочие добродетели.

В 1803 году

он написал «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», в котором

развивал любимую мысль: «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный

показатель просвещения, зеркало дел. Где нет в сердце веры, там нет в языке

благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств

отечественных». Кое-что в его рассуждении разумно – если не впадать в

крайности, но Шишков впадал: он обвинил в сожжении Москвы французами…

Карамзина, за то, что тот посмел заимствовать французские слова. Шишков писал,

что «славянский язык сам по себе обилен и богат и в заимствованиях не

нуждается». Бороться с пагубным свободомыслием Шишков предложил лингвистическим

методом: он стал переводить на славянский язык недавно заимствованные

варваризмы. По сути, он пытался применить тот же метод калькирования, что и

Карамзин. Однако вкус часто его подводил, неологизмы Шишкова едко высмеивались

литературной молодежью, и потому, наверно, даже удачные его словечки в языке не

прижились. Примеры шишковских неологизмов:

Аудитория –

слушалище

Бильярд –

шарокат (а неплохо!)

Билет –

значок

Пара

(лошадей) – двоица (кто замечал, что «пара» – слово чужое?)

Знаменитая

фраза: «Хорошивище в мокроступах шел по гульбищу из ристалища на позорище» –

бессмертный памятник Шишкову и компании (так и не знаю, это оригинал или пародия;

на современный язык это переводится так : «Франт в галошах шел по бульвару из

цирка в театр»). Изумительные «мокроступы» не забыты благодарными потомками и

поминаются частенько, хотя и с иронией. Но это редкая его удача. Лингвистика

Шишкову не давалась (или он, будучи адмиралом, уверился в своей непогрешимости

и не считал нужным что-либо изучать в этой довольно сложной области). Примеры

словообразовательного анализа «по Шишкову» сейчас вызывают восторг у

просвещенной публики:

Высоко = высь

+ око;  далеко = даль + око

Ехидная

молодежь, конечно, и тут над ним поиздевалась. Когда поэту Батюшкову присвоили

прозвище Ахилл, то расшифровали его так: «Ах! Хил!» – точно по Шишкову.

Для

пропаганды своих идей (которым он придавал значение государственной важности)

Шишков организовал в 1811 году общество «Беседа любителей русского слова».

Просуществовала «Беседа» до 1816 года – до смерти Г.Р. Державина, который отвел

для заседаний общество двусветную залу в своем доме на Фонтанке. Вообще состав

участников и весь стиль «Беседы» был безнадежно архаичен, но исключительно

помпезен – в духе уже ушедшего 18 столетия.

Начнем с

того, что «беседчики» считали литературу

особой формой служения государству (это взгляд просветителей и

классицистов). В данном случае целью служения было возвращение к

церковно-славянскому языку для возрастания народа в благочестии и патриотизме

(то есть любви к Отечеству: патриотизм-то слово заимствованное). Дело это он

считал настолько важным для государства, что устав «Беседы» Шишков представил

на утверждение самому императору. На заседание положено было являться при

параде: дамы – в бальных туалетах, с драгоценностями, в бриллиантах; мужчины –

в придворных мундирах (если имели соответствующий чин). Для заседаний Державин

специально купил орган; был написан гимн «Беседы», который исполнял крепостной

хор. Слова гимна написала поэтесса Анна Волкова:

            Среди Петрополя Афины    (классицисты

не считают античность чужой)

            Восстали в наши времена;

            Раскинуться, как райски крины,    (крины

– лилии)

            Наук готовы семена.

Похоже на

Ломоносова и звучит уже очень архаично. Правда, «Петрополь» тоже не погиб, лет

через сто о нем вспомнил О. Мандельштам: «В Петрополе прозрачном мы умрем…»

Все члены

«Беседы» по Уставу делились на четыре разряда. Сначала – Почетные члены; ими

могли быть и вообще не литераторы, а просто почтенные люди: вельможи, иерархи,

царедворцы. Забавно, что в Почетные члены «Беседы» был заочно записан все тот

же Карамзин – как государственный историограф и человек, пользующийся уважением

царя. Далее следовал 1-ый разряд (Шишков, Державин, Дм. Хвостов, которого любил

высмеивать – за дело, Пушкин: Хвостов был «мастер ляпа»: однажды голубь у него

взял пилку в зубы). Далее – члены-сотрудники, потом всякая молодежь.

Посередине

зала, где собиралась «Беседа», стоял стол, крытый зеленым сукном, вокруг него

рассаживались действительные члены. Вдоль стен были «седалища» (лавки или

стулья?) для гостей. Даже вполне лояльные по отношению к «Беседе» люди (Гнедич

– переводчик «Илиады») жаловались, что понять речь «беседчиков» довольно

трудно. Вместо «проза» они говорили «говор», вместо «номер» – «число», вместо

«швейцар» – «вестник». Заседания шли казенно и скучно, хотя бывать на них

считалось делом престижным. По результатам заседаний выпускались скучнейшие

«Чтения в Беседе» (всего 14 выпусков). Принятый в это общество И.А. Крылов поездил,

посмотрел… и написал две басни: «Осел и Соловей» и «Квартет». Финал последней

прямо связан с рассадкой четырех «разрядов» «беседчиков»:

            А вы, друзья, как ни садитесь,

            Все в музыканты не годитесь.

Как мы знаем,

басня хороша тем, что может жить и вне породившего ее контекста. И даже

украсить сам контекст, если он вдруг всплывет.

Кроме того,

что «беседчикам» не нравились изменения в литературном языке, которые они

видели в произведениях «новаторов», не нравились им и жанры «супостатов»:

«новаторы» совершенно не желали писать торжественные оды. Что они писали –

разговор особый. Можно вскользь сказать, что грустные элегии и страшные

баллады. Но суть тут не в названиях, а вот в чем: молодежь не считала литературу делом государственным. Они отстаивали право

человека на свою частную, внутреннюю жизнь и право литературы об этой жизни

писать. В этом смысле Карамзин был очень «соблазнительной» фигурой: он

долго не служил (пока не «постригся в историки», по выражению его молодых

друзей), сборник повестей назвал «Мои безделки» и принципиально не «воспевал»

никого из сильных мира сего. Это, по-видимому, и убедило верноподданного

Шишкова в его политической неблагонадежности, опасном вольнодумстве, чуть ли не

в симпатии к французским революционерам. Нападки на Карамзина так и сыпались.

Сам он никак

на них не отвечал, спокойно делал свое дело: писал «Историю». Но молодежь

образовала военный союз для защиты своего учителя. В противовес «Беседе» они

организовали литературное общество «Арзамас». Кто из них и зачем ездил в

Арзамас – не могу вспомнить или уточнить, но поездка была сугубо частная. И

устав общества никто на утверждение царю не подавал, хотя устав и даже герб у

общества имелся. В гербе был помещен гусь, потому что Арзамас – «город

гусиный». И, соответственно, на каждом заседании гуся съедали.

Старшим в

этой компании был В.А. Жуковский – в жизни большой шутник, хотя человек мягкий

и добродушный. Он считался секретарем общества и вел протоколы – шутовские.

Каждый член

«Арзамаса» имел «партийную кличку», взятую из баллад Жуковского. Сам он

назвался Светланой, Батюшков (как мы помним) – Ахиллом. Когда юного Пушкина

заочно приняли в «Арзамас», ему дали прозвище Сверчок. А старший Пушкин,

Василий Львович, считавшийся старостой общества, носил звание «Вот». Причем над

дядей подшучивали не меньше, чем над «беседчиками». Однажды он неудачно

выступил против «Беседы» и был побит. Его понизили в звании и назвали

«Вотрушкой». А когда он сумел отомстить обидчику удачным литературным ударом,

его повысили до «Вот я вас!».

Кроме

съедения гуся, собрания «Арзамаса» были посвящены чтению шутовских «докладов»,

то есть надгробных речей над кем-то из «беседчиков»: раз «Беседа» – собрание

живых покойников, то их надо с почестями похоронить. Ну и свои творения там

предъявляли и слушали дружескую критику. В Уставе об этом было сказано так:

«Положено

предварительно, чтобы члены предлагали на рассмотрение Арзамаса всякое

литературное прозябание своей пошвы (то

есть почвы; то, что произросло на их почве, произведения). Арзамасу же

обрабатывать сию пошву, взрывая ее критическим плугом, составляя питательные

снопы из того, что произрастает на ней доброго же бросать свиньям и хрюкам

беседным, да попрут его стопою или да всковыряют его рылом». (Пародия на стиль

«Беседы»).

                        Война на Парнасе

Особая

страница в этой полемике – театральная война. В данном случае военные действия

начали «беседчики». Князь Александр Александрович Шаховской написал несколько

комедий, в которых высмеял своих литературных противников (это о нем в

«Онегине»: «Здесь вывел колкий Шаховской// Своих комедий шумный рой»). Первая

комедия называлась «Новый Стерн» (1805). Можно спросить: на кого сатира и за

что? Кто такой Стерн? Возможно, кто-то вспомнит про «Сентиментальное

путешествие» Лоренса Стерна и про «Письма русского путешественника» Карамзина –

на него и сатира. Карамзин, как мы знаем, на нападки не отвечал.

Через 10 лет,

уже после Отечественной войны, тот же Шаховской написал комедию «Липецкие

воды». Его огорчало, что патриотический порыв военных лет прошел и высшая знать

вновь заговорила сплошь на французском языке. Виновным в этом почему-то был

объявлен поэт-балладник Фиалкин, про чьи стихи в комедии было сказано так:

            И полночь, и петух, и звон костей в

гробах,

            И чу!.. Все страшно в них, но милым

все приятно,

            Все восхитительно, зато невероятно.

Его обличали

два патриота-резонёра: Холмский и Пронский. Вообще пародия вышла достаточно

удачная и, главное, стиль оригинала передан точно. Даже любимое словечко «чу!»

отмечено.

Друзья

Шаховского увенчали его лавровым венком – настоящим. Жуковский, следуя примеру Карамзина,

промолчал. Другие отвечали градом эпиграмм, из которых составили «Поэтический

венок Шутовского».

Талант твой очень разнородный,

Во всем заметен гений твой:

Ты в шубах Шутовской холодный,

В водах ты Шутовской сухой.

«Воды» –

намек на «Липецкие воды»; «Шубы» – намек на длинную поэму Шаховского

«Расхищенные шубы». Поэма оказалась неудачной, и противники тут же нашли способ

ее обыграть: при приеме в «Арзамас» соискателя забрасывали шубами и заставляли

выслушивать главы из этой поэмы.

Публика

развлекалась этой полемикой от души, страсти кипели нешуточные. Актер Сосницкий

как-то сказал: «Слава Богу, что Фиалкина дали не мне… а то хоть на улицу не

выходи – прибьют».

Сами

участники полемики – особенно молодой «Арзамас» – тоже развлекались этими

спорами. Конечно, создание литературного языка – дело серьезное, но саму

литературу они считали делом веселым. «Беседчики» по дряхлости своей и малой

одаренности скоро устали и «отстали», но вместо них против команды «Арзамаса»

неожиданно выступили новые лица, которых Ю. Тынянов назвал «младоархаистами». И

тут спор повернулся более серьезной стороной: против Жуковского выступили А.С.

Грибоедов и П.А. Катенин – отличный поэт, балладам которого сам А.С.Пушкин

как-то позавидовал. Явился к нему (по легенде) с палкой и протянул ее со

словами: «Побей, но выучи». Чего хотели эти серьезные люди? Того же, что и

Крылов: чтобы язык стал более народным и живым и менее салонным и условным.

Показать суть

спора между Катениным (Грибоедов его только поддержал) и Жуковским можно на

примере баллады «Людмила», которая является переводом. Суть дела вот в чем: все

(вся Европа) переводили Бюргерову «Ленору» – и Жуковский перевел. Причем дух

романтизма требовал, чтобы баллада основывалась на народных преданиях своей

страны. У нас таких преданий сроду не водилось, но Жуковский попробовал

подобрать какой-то эпизод Ливонской войны, чтобы придать переложению сугубо

чужого сюжета хоть какое-то правдоподобие. Оно вышло очень условным. И лучше

всего Жуковскому удалась призрачность и мистика какого-то условного мира. А

Катенину перевод показался чересчур искусственным, не соответствующим народному

духу – начиная с имени Людмила, в народе тогда не распространенном. И он сделал

свое переложение, назвал его «Ольга». Вот отрывки:

Так весь день

она рыдала,

Божий

промысел кляла,

Руки белые

ломала

Черны волосы

рвала;

И стемнело

небо ясно,

Закатилось

солнце красно,

Все к покою

улеглись,

Звезды яркие

зажглись.

И девица

горько плачет,

Слезы градом

по лицу;

И вдруг полем

кто-то скачет,

Кто-то,

всадник, слез к крыльцу.

Чу! За дверью

зашумело,

Чу! Кольцо в

ней зазвенело;

И знакомый

голос вдруг

Кличет Ольгу:

«Встань, мой друг!..»

…

«Мы лишь

ночью скачем в поле.

Я с Украйны

за тобой;

Поздно выехал

оттоле,

Чтобы взять

тебя с собой». –

«Ах, войди,

мой ненаглядный!

В поле свищет

ветер хладный…»

«…Пусть он

свищет, пусть колышет;

Ветру воля,

нам пора.

Ворон конь

мой к бегу пышет,

Мне нельзя

здесь ждать утра».

Мчатся

всадник и девица,

Как стрела,

как пращ, как птица;

Конь бежит,

земля дрожит,

Искры бьют

из-под копыт.

Справа,

слева, сторонами

Взад летят

луга, леса;

Все мелькает

пред глазами:

Критики

спрашивали, где больше народности (деталей, позаимствованных в русском

фольклоре): у Жуковского или у Катенина? Наверно, все же у Катенина.

Итак, для

создания русского литературного языка в начале 19 века потребовалось «добавить»

к той лексике, которой обычно пользовались писатели, два элемента:

- заимствованные

слова и кальки,

            - просторечие.

И в то же

время очистить письменную речь  от

избытка славянизмов. И добавления, и изъятия слов требовали очень точного

языкового слуха и безупречного вкуса. Эта задача оказалась по плечу в итоге

только А.С. Пушкину. Но если бы не все предшествовавшие споры, вряд ли и он

смог бы ее решить.