Николай Михайлович Карамзин (1766 – 1826)

Странное

дело: почему-то в глубине души никогда не думаешь о нем как о писателе (хотя

это несправедливо: он сделал очень много, оставил глубокий след – и «Историю

государства Российского»). Но почему-то Карамзин воспринимается в первую

очередь как частное лицо: он был – и

это главное, что он для всех нас сделал. Даже если то, что нам приходится у

него читать, сейчас скорее раздражает, чем радует…

Родился

Карамзин в имении отца под Симбирском. Рано потерял мать: от нее (по его

собственной версии) унаследовал только детскую веру и шкаф с книгами. В

основном духовными, но была там и полочка романов. О детстве его всегда

рассказывают одну историю, настолько поразительную, что в нее трудно поверить.

Приведу в пересказе Т.Л. Воронина: «Десятилетний Николенька гулял со своим

дядькой-гувернером. По обыкновению, мальчик сидел под кустом и не мог оторвать

глаз от очередного романа. Между тем начала собираться гроза. И как раз в это

время на опушке леса показался огромный медведь. Он быстро двигался по

направлению к беззаботному мальчику-читателю. Когда гибель Николеньки казалась

неизбежна, а он сам упал на колени и мог только вымолвить: «Господи!» – грянул

гром, сверкнула молния, и через некоторое время и гувернер, и мальчик увидели

убитого молнией медведя». С тех пор (как пишет тот же Тимофеев) вера Карамзина

в Бога стала безоговорочным доверием: Провидение Его всегда с нами, всегда

печется о нашем благе.

Об отце

Карамзин вспоминает как об образце дворянской чести и благородства. В самом ли

деле он таким и был или это образ такой идеальный – теперь не установишь.

В 14 (или в

12 – по разным источникам)  лет Карамзина

отвезли в Москву и отдали во французский пансион. Он года три учился, не

окончил курса. Переехал в Петербург и поступил в Преображенский полк. Служил,

правда, недолго: когда ему исполнилось 17, умер его отец; Карамзин вышел в

отставку и уехал к себе, в Симбирск. Там он некоторое (недолгое, не больше

года) время наслаждался, по-видимому, ролью столичного франта, блестящего

жениха и проч. Балы и прочая провинциальная светская жизнь… Но тут в Симбирск

приехал один из самых деятельных и серьезных розенкрейцеров – Иван Петрович

Тургенев. Увидел этого юношу, поговорил с ним, оценил его недюжинные

способности, устыдил: не дело, мол, тратить таланты, данные от Бога, на суету –

надо бы стать полезным человечеству. И убедил. Карамзин устремился в Москву и

вошел в тот самый масонский круг (Новиков и др.), о котором мы уже говорили.

Закончил переводческую семинарию и стал сотрудничать в журнале «Детское чтение

для ума и сердца». Нашел себе близкого друга (все в том же «Дружеском ученом

обществе») по имени Андрей Петров. Они даже квартиру общую снимали где-то на

чистых прудах, молились, обсуждали тайны мира… Друг этот рано умер, что

заставило Карамзина заново осознать для себя цель нашей земной и вечной жизни. Тимофеев

пишет: «Дружба понимается Карамзиным как вечная связь, соединяющая души людей с

тем, чтобы помочь им на пути к духовному совершенству и блаженной вечности». И

видит отзвуки Карамзина в знаменитом пушкинском «Друзья мои, прекрасен наш

союз!»

Однако, как

ни высоко ценил Карамзин своих друзей-масонов, он совсем еще молодым человеком

решил с масонством порвать. Ему не нравились их таинственные обряды (примерно

как Толстому – глазами Пьера Безухова; вообще в «Войне и мире» много от

Карамзина: это ж его эпоха). Он не ссорится с ними, расстается мирно и

отправляется в долгое путешествие по Европе. Уезжает в 1789 году и странствует

полтора года. Посещает Германию, Швейцарию, Францию (причем оказывается в

Париже как раз к началу революции) и Англию. Везде он посещал известных людей

того времени. И с Гете пообщался, и с мудрым пастором Лафатером, и с детским

писателем Вейсе, которого переводил еще в Москве для своего журнала. И его все

принимали, разговаривали с ним по нескольку часов… Впрочем, «принимать» в те

времена было чем-то вроде обязанности человека светского или просто известного.

Вернувшись в

1790 году в Россию, Карамзин решил стать профессиональным литератором – по

европейскому образцу. Да и имение отцовское он к тому времени уже продал, чтобы

было на что путешествовать. Как решил, так и сделал: открыл «Московский журнал»

и стал печатать в нем «Письма русского путешественника». Форма писем и

путешествия – это прием того литературного направления, в котором он тогда

работал (о нем чуть позже). Все письма Карамзин писал уже в Москве, основываясь,

вероятно, на дневнике, который вел в дороге. Цель своего путешествия он

определил так: воспитывать свою душу всем светлым и благим, что встретится в

пути. И читателей познакомить со всем хорошим, что есть в мире. Хорошее – это и

природа, и люди. Однако видел он не только благостные картинки. Одна революция

во Франции чего стоила. Кстати, как часто потом бывало с нашими либералами,

Карамзину было достаточно лично взглянуть на то, как борются за «прекрасное

будущее», чтобы резко повернуть вправо и сделаться гораздо консервативнее в

своих взглядах, чем он был раньше. Уже в «Письмах русского путешественника»

Карамзин приходит к мысли, которой и придерживается потом всю жизнь: не надо

пытаться «от ума» устроить жизнь общества, которая складывается веками в тех

формах, которые органичны для каждого народа. Да, во всякой форме правления

могут быть досадные недостатки. И они могут быть исправлены, но тихо и мирно,

когда и общество, и его правители нравственно для таких изменений дорастут. А

было ему все еще каких-то 25 лет…

В «Московском

журнале» вышла половина «Писем». В 1797 году выходит их отдельное издание, но с

цензурными купюрами: без Франции и Англии. Только в 1801 году, в начале

царствования Александра I,

«Письма» выходят в окончательной и полной редакции. «Письма» пользовались

большим успехом, но журнал все равно не окупился, и через два года Карамзин его

закрыл. Попробовал еще и альманах (непериодический журнал, выходящий от случая

к случаю) «Аглая». В основном же занялся писанием повестей. Это была его

главная работа с 1789 по 1802 год. Сборник повестей Карамзин назвал «Мои

безделки» – то есть не относился к ним как к серьезной литературе. А публика,

наоборот, именно их очень даже оценила. Вот и мы будем сейчас читать одну из

этих «безделок» – «Бедную Лизу» (1792), написанную всего-то лишь в 26 лет. В

каком-то смысле это еще и не Карамзин. Тем не менее, публика нашла в этих юных

и не очень серьезных повестях нечто очень для себя важное. Кстати, писал он в

эти годы и стихи, причем писал неплохо, но и не особенно сильно. На фоне всей

русской поэзии лирика Карамзина выглядит бледновато, хотя в них есть тонкий

психологизм, попытка передать сложные оттенки чувств (знаменитая «Меланхолия»),

но делает Карамзин это еще рассудочно, не столько выражая, сколько декларируя.

Поэзия вскоре пошла совсем другим путем.  Зато для русской прозы он сделал по-настоящему

много.

В 1802 году

Карамзин затевает новый журнал – «Вестник Европы». Ему хотелось, чтобы русские

тоже стали европейцами и могли читать те же книги, что и Европа, с опозданием,

может быть, в 2 – 3 месяца. Идея очень здравая, и журнал этот с перерывами

просуществовал до 1918 года. Однако сам Карамзин через два года передал его в

другие руки. Дело в том, что он хотел сосредоточиться уже только на одном деле

– на истории. И журнал затевал для того, чтобы иметь средства для содержания

семьи и для исторических занятий. Семейная жизнь Карамзина складывалась

драматически. Сначала он никак не мог никого всерьез полюбить и очень

печалился, что вот и рад бы любить – так нет избранницы. Потом встретил-таки свой

идеал – Елизавету Ивановну Протасову, родственницу его друзей Плещеевых. Они

поженились и жили очень счастливо, но очень недолго. Жена родила дочку Софью и

вскоре, заболев, умерла. А Карамзин через некоторое время женился вновь – и

опять очень счастливо – на Екатерине Андреевне. Фамилию ее девичью никак не

могу найти, но суть дела в том, что фамилия эта и несущественна: Е.А. была по

рождению княжна Вяземская – только незаконная. Отец любил ее, в семье все

считали ее «своей», хотя, конечно, материально она на многое претендовать не

могла. Впрочем, младший брат ее – князь Петр Андреевич Вяземский – дружил и с

Карамзиным, и с Пушкиным. Семьи Карамзиных и Вяземских были настолько близки,

что Карамзины попросту жили в роскошном родовом гнезде Остафьеве. Там и

писалась поначалу (до пожара Москвы) «История». У Карамзина там был отдельный

кабинет, где на стеллажах лежали летописи, а на столе – раскрытая рукопись.

Карамзин работал регулярно, с 8 до 2-х каждый день. А потом просто запирал эту

комнату и отправлялся «жить»: обедать, разговаривать с хозяевами и гостями,

гулять, воспитывать своих детей, к чему относился ревностно и серьезно: и

наставления для них писал, и книжки детские читал им на ночь. Дети у него

выросли и вправду очень хорошие. Библиотека Карамзина погибла в пожаре 1812

года. В последние годы семья жила в Царском Селе, в домике, пожалованном «от

казны». И средства добывать больше не приходилось: Александр I положил Карамзину пенсию и присвоил

звание «придворного историографа», дав право работать во всех государственных

архивах и даже частных собраниях.

Кстати, когда

Пушкин писал о Карамзине, он особо отметил, что тот начал всерьез осваивать

специальность историка в 38 лет – в том возрасте, когда все люди (замечает

Пушкин) не только ничему уже не учатся, но начинают быстро забывать все, чему

учились раньше. А Карамзин учился в эти годы разбирать древние тексты, со всеми

тонкостями палеографии… Да просто читать летопись с титлами и «опечатками» –

уже великий подвиг.

Первые 8 книг

были закончены и подготовлены к изданию в 1816 году. Карамзин мечтал довести

свою «Историю» до конца Смутного времени – до воцарения Михаила Романова. Но

дело продвигалось медленно, поскольку Карамзин добросовестно и тщательно

«копал» источники, чтобы не ошибиться, рассказать чистую правду. Пушкин назвал

его «первым историком и последним летописцем». Почему историком – понятно.

Почему летописцем? Потому что летописец всегда присутствует в своем творении,

можно сказать, лично. Он и повествует, и дает нравственную оценку. Карамзин

считал своим долгом поступать так же. Воронин замечает, как удачно был выбран

момент для публикации. Только что закончилась война, в обществе еще не утихло

патриотическое воодушевление. Всем захотелось обрести свою историю – чтобы

гордиться ею. С другой стороны, Карамзин знал, что уже 9-я книга его «Истории»

может вызвать серьезные споры и вообще поставить под сомнение весь «проект»:

там с тою же честностью и нравственной определенностью рассказывается об Иване

Грозном (мы читали). Но 9-я книга числилась в еще не законченных… Государь дал

60 тысяч серебром на издание (не надеясь, что издание окупится). Тираж был

велик – 3 тысячи экземпляров, при том что по всей России читающей публики было

2-3 десятка тысяч. Однако тираж разошелся в 25 дней. Его буквально смели. И

улицы чуть ли не опустели – все бросились читать свою историю и были потрясены

тем, что она у нас, оказывается, была – причем ничуть не менее яркая и

величественная, чем у других народов. Обратной стороной Петровских реформ стало

как бы мгновенное забвение собственной старины и привычка считать все, что было

до Петра, варварством и дикостью. Карамзин писал, что нам незачем принижать

себя перед европейцами: наша самобытная культура ничем не уступает никакой другой.

И сумел доказать это своим читателям.

Как сумел –

очень существенный вопрос. Карамзин – это стиль; он привел свой русский язык в

такой вид, что на нем можно выразить всё, да так, чтобы это «всё» читалось

легко и приятно. О языке Карамзина еще возникали споры; еще находились

оригиналы, утверждавшие, что надо бы опять писать по-церковнославянски. Но это

были разговоры чудаков. А люди меж тем читали Карамзина – и с удовольствием, и

с большой для себя пользой. Язык «Истории» гораздо «крепче» языка «Бедной

Лизы»: отточенней и мужественнее. Пушкин его язык еще усовершенствовал, но роль

Карамзина в создании нашего современного «прозаического» языка огромна.

Пушкин

написал об «Истории» несколько очень знаменитых фраз: «Древняя Россия,

казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». «История государства

Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг

честного человека». Это было сказано уже после того, как вышли книги об Иване

Грозном.

В пушкинском

понимании истории многое унаследовано от Карамзина – в частности, мысль о том,

что государство и семья у нас очень тесно связаны и что ответственность царя за

Россию (как и помещика за крестьян) сродни ответственности отца за своих детей.

Карамзин считал самодержавную форму правления органичной для России. Не

идеальной (ни одна форма правления не идеальна), но способной

совершенствоваться, причем совершенствование ее связано с нравственным ростом

правителей. Способность же подданных терпеть даже и страшные поступки своих

царей (как наказание Божье) он называл подлинной силой государства. Это

терпение в Царствование Грозного спасало души и в то же время спасло страну от

междоусобиц и развала. Карамзин показал его как нравственный подвиг: «… ибо

сила народного повиновения есть сила государственная».

Некоторым

молодым и горячим людям такая позиция не понравилась. На Карамзина сочинили

великолепную (и несправедливую) эпиграмму:

Его истории изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Ее

приписывают Пушкину, тот от нее открещивался… Оно понятно: с Карамзиным они

были знакомы еще с лицейских времен. Тот пытался Пушкина учить и воспитывать.

Пушкин учился – а воспитывался не то чтобы очень охотно: с ним трудно было

ладить, на него невозможно было давить… С Е.А. Карамзиной отношения сложились и

глубже, и теплее. Пушкин послал за нею (уже вдовой), когда узнал, что его рана

смертельна, – попрощаться. Карамзина, уходя, сосредоточенно его перекрестила…

Свои

историко-политические взгляды Карамзин изложил в записке «О древней и новой

России», которую передал лично Александру I. Тот сначала на нее очень обиделся, потому что Карамзин

критиковал его либеральные реформы. Но потом все же вернул автору свое расположение.

Карамзин ненадолго пережил Александра I. Он еще успел посмотреть на восстание декабристов (будучи при

этом во дворце) и изумился, что они столько времени простояли в оцепенении,

ничего не предпринимая – в этом он увидел вмешательство Провидения: «Ужасно

вообразить, что бы они могли сделать в эти часы роковые, – но Бог защитил нас,

и Россия в сей день спасена от такого бедствия, которое если не разрушило, то

конечно бы истерзало ее». Напомним: Карамзин своими глазами видел революцию во

Франции, он знал, к чему ведут такие выступления.  «Видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и

камней пять-шесть упало к ногам моим, – вспоминал он в письме. – Новый

император показал неустрашимость и твердость. Я, мирный историограф, алкал

пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни

крест, ни митрополит не действовали… Вот нелепая трагедия наших безумных

либералистов».  Но после подавления

восстания силы его совсем оставили, он тяжко заболел и начал умирать. Новый

царь (Николай I)

предлагал на военном фрегате отвезти Карамзина в Марсель, а оттуда – в Италию,

в надежде на целебное солнце юга. Но Карамзин не хотел уезжать. Еще в былые

времена он написал, что мыслить и мечтать можно в Германии и Франции, а дело

делать единственно в России. У него на руках оставалось великое неоконченное

дело. Но он так и не смог дописать свою «Историю». Последний, 12-й том

обрывается словами: «Орешек не сдавался».

Кстати, Е.А.

Карамзина имела в Петербурге свой салон – самый «интеллектуальный» и самый

патриотичный. Это был единственный из светских салонов, где говорили по-русски.